dicam quod fecerit pauperrimus homo, nobis apud Mediolanum constitutis; tam pauper, ut proscholus esset grammatici: sed plane Christianus, quamvis ille esset paganus grammaticus; melior ad velum, quam in cathedra[42].

«Я расскажу, что сделал беднейший человек в то время, когда я жил в Медиолане. Он был настолько беден, что работал как proscholus у учителя грамматики. Но он был поистине христианином, в то время как другой был языческим учителем грамматики, так что тот, кто у занавеси, был лучше того, кто был на кафедре».

Реплика о velum («занавесь») становится понятной из другого текста Августина:

at enim vela pendent liminibus grammaticarum scholarum, sed non illa magis honorem secreti quam tegimentum erroris significant[43].

«Над входом в школы грамматиков свисают полотнища, но это не знак тайны, внушающий уважение; это прикрытие заблуждения»[44].

Из комбинации обоих текстов как будто бы очевидно, что proscholus выполнял обязанности не ассистента учителя, а скорее привратника.

Текст Авсония создает другое впечатление о профессиональной деятельности человека, занимающего эту должность. Авсоний начинает эпитафию Викторию, помощнику преподавателя или просхолу (Victorio subdoctori sive proscholo), следующим образом:

Victori studiose, memor, celer, ignoratis adsidue in libris nec nisi operta legens …

«Ты, Викторий, проворный умом и памятью острой В книгах, неведомых нам, тайн сокровенных искал …»

(Перевод М. Л. Гаспарова)

Авсоний упоминает о том, что статус Виктория был ниже, чем у грамматика, но при этом не оставляет сомнения в том, что Викторий был ученым и ассистентом преподавателя:

exili nostrae fucatus honore cathedrae, libato tenuis nomine grammatici…

«Мало почета тебе принесла нашей кафедры слава: Только грамматики вкус ты ощутил на губах».

(Перевод М. Л. Гаспарова)

Образ, рисуемый Авсонием, не совпадает с тем, который возникает при чтении пассажа из проповеди Августина. Однако текст Авсония хорошо согласуется с одним местом из августиновской «Исповеди». Августин упоминает о том, что его друг Небридий, уступив дружеским настояниям, пошел помощником к медиоланскому грамматику Верекунду – тот хотел получить хорошего помощника из кружка Августина, с которым был очень близок: Nebridius autem amicitiae nostrae cesserat, ut omnium nostrum familiarissimo Verecundo, Mediolanensi et civi et grammatico, subdoceret, vehementer desideranti et familiaritatis iure flagitanti de numero nostro fidele adiutorium, quo indigebat nimis[45]. Здесь grammatici subdiceret = subdoctor grammatici esset[46]. Августин далее говорит о том, что Небридий не был движим соображениями выгоды – напротив, он достиг бы большего на литературном поприще, но не пренебрег просьбой по долгу дружелюбия: non itaque Nebridium cupiditas conmodorum eo traxit – maiora enim posset, si vellet, de litteris agere – sed officio benevolentiae petitionem nostram contemnere noluit, amicus dulcissimus et mitissimus. И наконец, Августин с одобрением упоминает, что на новом поприще Небридий вел себя разумно и не соблазнялся суетно знакомствами со знаменитостями (cavens innotescere personis secundum hoc saeculum maioribus). Из этого текста видно, что хотя должность помощника грамматика не обещала больших доходов, она не была ничтожной, так что принять предложение Верекунда для молодого человека из хорошего общества не было зазорным. Сравнение с описанием proscholus из приведенной выше проповеди, из которого следует, что только крайняя бедность заставила человека занять столь ничтожное положение, показывает, что, по крайней мере, для Августина proscholus и subdoctor не были синонимами и означали разные должности и разное положение в социальной иерархии.

В греческом языке лат. subdoctor соответствует ὑποδιδάσκαλός. Этим словом называли помощника учителя хора[47], однако оно встречается у Цицерона с более общим значением «помощник преподавателя». Так, например, Цицерон предлагает этот пост в своей воображаемой школе риторики своему другу Папирию Пету: sella tibi erit in ludo tamquam hypodidascalo proxima[48].

Единственным основанием для того, чтобы считать греч. πρόσχολος и лат. subdoctor синонимами, является упоминавшееся выше заглавие эпитафии Авсония, где оба слова соединены союзом sive. Однако помимо изначальной синонимичности слов для такого их соположения можно предложить и иные объяснения. Например, что Авсоний отметил в заглавии местную особенность: именно в Бордо оба термина стали использоваться как синонимы, вследствие того, скажем, что ассистент учителя располагался здесь обычно в proscholion и поэтому получил прозвище «привратник». Постепенно греческое прозвище могло приобрести характер синонима для латинского названия должности, и оба слова стали взаимозаменяемыми.

Следует серьезно взвесить и иную возможность. Латинский союз sive совсем не обязательно подразумевает одинаковое значение соединяемых им слов: второе слово может уточнять перт вое, вводить более точное или другое равноценное выражение[49]. Таким образом, proscholos и subdoctor в заглавии эпитафии могут быть поняты как обозначение разных должностей. Возможно, Викторий занимал обе, или же вообще обязанности привратника и помощника учителя в Бордо, а быть может, и в других местах (но явно не в Милане при Августине, ср. выше) были совмещены и обычно исполнялись одним человеком[50]. Возможно, Викторий официально работал привратником, но при этом выполнял еще и обязанности ассистента учителя, и Авсоний отметил эту особенность, поставив на первое место более почетный титул, а затем указав официальный статус Виктория. Как бы то ни было, заглавие эпитафии Авсония не может служить надежным основанием для того, чтобы автоматически считать оба термина синонимами.

Вернемся теперь к афинской эпитафии. На нее иногда ссылаются как на свидетельство того, что в Афинах существовала еврейская школа. Швабе предположил, что это была греческая школа для еврейских детей[51]. Покойный πρόσχολος был даже возведен в чин главы еврейской школы[52]. К последнему следует относиться как к недоразумению: даже если бы слово πρόσχολος и использовалось всегда и везде как синоним subdoctor, то называть главу школы «ассистентом учителя» было бы, по меньшей мере, странно. Похоже, афинскую эпитафию вообще следует толковать с большей осторожностью. Она отнюдь не доказывает существования еврейской школы в Афинах: πρόσχολος из этой надписи вполне мог быть всего лишь скромным привратником в языческой греческой школе, как и тот нашедший кошелек и не позарившийся, несмотря на крайнюю нужду, на чужие деньги христианин, о котором с таким пафосом поведал своей пастве Августин.

4. Коринф

Находка надписи из коринфской синагоги вызвала сенсацию среди специалистов по Новому Завету, поскольку некоторые эпиграфисты датировали ее первым веком, а это позволяло предположить, что она происходит из той самой синагоги, в которой проповедовал апостол Павел[53]. Надпись сохранилась на большой мраморной плите. Буквы неровные, качество работы резчика низкое. Надпись состоит из одной, не полностью сохранившейся строки: [Συνα]γωγὴ τῶν Ἑβρ[αίων] – «Синагога евреев». Первоначально мраморный блок, возможно, служил карнизом, затем был обтесан, сточен и, по-видимому, использован в качестве притолоки над дверным проемом в синагоге. Первый издатель надписи, Пауэлл[54], учитывая место, где была найдена надпись, локализовал синагогу к востоку от дороги к Лехею (гавань Коринфа) и на расстоянии не более ста метров от пропилеев у входа на рыночную площадь. Пауэлл исходил из того, что величина камня (93 см x 42 см x 29 см) делала маловероятной возможность того, что он оказался далеко от того места, где исходно находился. Однако, как правильно заметил Микс, «сила, с которой камни разбивались и разбрасывались во время нападений герулов и готов на Коринф, делает утверждение Пауэлла, что камень был слишком велик для перемещения на большое расстояние, менее убедительным»[55].

По поводу датировки надписи единодушия не существует. Дейссманн и Фрей помещали ее в промежуток от 100 г. до Р. Х. до 200 г. по Р. Х[56]. Бис считал, что она относится ко времени Павла[57]. Он полагал, что хотя синагога могла быть восстановлена позднее, она никогда не меняла своего первоначального местоположения. Меритт относит надпись к гораздо более позднему периоду, хотя признает, что синагога, в которой проповедовал Павел, должна была находиться где-то поблизости[58].