Паша спешил войти в лес – на испепеляемом июньским жаром песке окраины посёлка ему было тревожно. Страх пульсирующий в глубине неопытной юной души вытягивал из памяти картинки пятилетней давности на которых запечатлелось нападение на него банды местных, которые нынче угрозы не представляли и были дружественны, однако страху нужно было на что-то проецироваться.

Перед собой Паша видел высоченную стену соснового леса, оказавшись внутри которого он вступил уже на родную территорию. Эта часть леса, в которую Паша так стремился попасть, идя по посёлку, была высажена искусственно и была одной из заплаток на месте выжженного большим пожаром огромного куска леса. Стволы сосен стояли ровными рядами и напоминали колонны в зале огромного дворца, освещённого пробивающимися сквозь кроны и между ними прямыми солнечными лучами, которые можно было разглядеть также чётко, как и лучи прожекторов направленных на сцену театра.

Паша шёл по дороге, часто эксплуатируемой машинами дачников, вдоль которой росли его любимые папоротники, чуть дальше по пути – лестная малина, правда вся покрывшаяся дорожной пылью и песком. Из кармана своих летних льняных белых брюк он достал одну из припасённых пачек сигарет, которым было тесно в отведённом пространстве и которые выпирали двумя прямоугольными буграми и к тому же создавали дискомфорт, также как и связка ключей и мелочь в другом Пашином кармане.

Паша закурил, на несколько секунд прервав своё стремительное движение.

Он всегда ходил быстро, ведомый собственной душой, которой всегда требовалось пространство и которая всегда что-то искала. Теперь же его душа стремилась в место, попав в которое много лет подряд она пребывала в блаженном состоянии в этом особом для неё мире. В то же время Паша испытывал сильное волнение, потому как целый год не приезжал на дачу, очень изменился и не знал, как его теперь здесь встретят.

Так происходило каждый год. Страх и волнение уходили после первого вечера проведённого в компании всех его дачных друзей, после которого Паша обретал свободу на весь грядущий дачный сезон.

Паша перешёл в часть леса с его естественным насаждениями, где присутствовали все ярусы хвойных и лиственных, растущих плотно и хаотично. Пожар, бушевавший здесь в семидесятых и был той мифической силой, породившей мир, который так любил Паша. Огромное выгоревшее пространство леса теперь занимало дачное государство, точнее множество дачных государств и каждое из них было колонией государства под названием «Завод электронных приборов», «Станкозавод», «Бумажный комбинат» или какого-нибудь другого городского предприятия. От этих заводов и учреждений, тогда в советские семидесятые выделялись участки для садоводческого хобби на возникшем посреди смешанного по преимуществу соснового леса песчаном пустыре с обгоревшими останками могучих деревьев, чёрные культи которых торчали тут и там.

Несколько лет усилий и пеньки выкорчеваны, симпатичные дачные домики построены, неплодородная песчаная земля удобрена, сады посажены, огороды вскопаны и засажены.

Пашу возили на дачу с самого его рождения. Когда он уже чуть подрос и уже бегал по участку – их маленькая колония цвела во всех смыслах. Фруктовые деревья достигли своего апогея, закрывая зеленью участок со всех сторон, так что соседей не было видно, а в конце сезона давали такой урожай, что приходилось серьёзно потрудиться над его сбором и ещё больше над его трансформацией в продукты удобные для длительного хранения. Если посмотреть тогда на весь кооператив чуть с высоты, хотя бы окна второго этажа среднестатистической дачи, то можно было увидеть череду шиферных и рубероидных крыш среди широко раскинувшейся зелени яблонь, устремлённых вверх груш, рядом с которыми росли вишни и сливы, тут же были грядки овощей и кустики ягод. Кое-где сохранились маленькие клочки леса, нетронутые пожаром и огородниками – это были в основном сосёнки, ставшие теперь полноценными соснами выше дачного домика. Почти в центре кооператива возвышались невероятные по сравнению с местными масштабами берёзы, стоявшие к тому же на холме. Этим берёзам было много лет и они казались небоскрёбами посреди одноэтажного Лос-Анджелеса. Во время сильного грозового ветра их могучие вершины с зелёной шевелюрой неистово раскачивались из стороны в сторону, вызывая в пашиной душе восторженное волнение и ощущение неистового природного шабаша на котором огромные берёзы были шаманами-великанами, своей раскачкой входившие в транс и Паше только и хотелось, чтобы этот тёмный праздник, нет -нет озаряемый светомузыкой молний и самой музыкой ветра, дождя и сотрясением грома лишь только нарастал. Паша был переполнен ожидания вкушения эйфорических плодов жизни, которые вот-вот что-то должно ему было их преподнести, так по крайней мере обещала гроза. Он смотрел то в одно окно второго этажа то перебегал к другому. В одно он видел раскачивающихся шаманок берёз, а в другое на противоположенную сторону – лес, который был в ста метрах от дачи и как сам Паша был взволнован и метался.

Через много лет Паша вновь увидит этот взволнованный лес с густой темнотой над ним, с молниями и ещё огромными великанами на своих тонких и длинных ногах возвышающихся над кажущимися в сравнении с ними маленькими соснами и будет знать, что этих волосатых со склонёнными головами великанов разбудила сильная гроза и теперь они наступают на их кооператив. Паша проснулся почти с тем же ощущением, что когда-то испытывал во время грозы и это ощущение спровоцировало в нём воспоминания о оставленной позади маленькой жизни, о почти забытом мире.

Мире, где садовые участки разделяли лишь условные аккуратненькие штакетники, где все жители зелёной колонии знали друг друга, жили открыто, не нарушая единства бытия.

Каждое утро в одиннадцать, ударами короткой арматуры по толстой железной опоре сильная пожилая женщина с каре бледно-фиолетовых волос оповещала о подаче питьевой воды.

Садоводы (хотя по большому счёту огородники) реагировали на эти три удара сбором свободной тары: пластиковых бутылок, вёдер, баклажек, фляг, выливая из них остатки старой воды, погружали их на тележки или несли в руках, стягиваясь к центральной площади, где на холме стояли гигантские берёзы. Сразу за холмом было маленькое футбольное поле с непропорционально большими воротами, сделанными из молодых сосен, а за дальними воротами вплотную к ним уже шло сетчатое ограждение технической зоны, которое служило и сеткой для ворот, правда если мяч влетал под перекладину, то приходилось лезть через забор на территорию.

Эту техническую территорию называли просто «бочками», по скольку на ней в углу периметра на толстых металлических трубах возвышались две рядом стоящие железнодорожные цистерны, ныне переоборудованные под резервуары для поливной воды. К цистернам были подведены трубы от одного из двух бетонных колодцев, накрытых красными железными крышами, напоминающими пулемётные дзоты, на дне которых располагались насосы для закачки воды из песчаных глубин. От другого колодца труба уходила за территорию «бочек» и там разветвлялась на систему из дополнительно приваренных труб, образовавших букву П с торчавшими из неё маленькими трубочками, по которым с глубины в семьдесят метров поступала чистейшая питьевая вода с ионами серебра. Ещё на территории располагался большой железный гараж, недостроенный домик сторожей, куча труб, бочек с гудроном и огромная разветвлённая сосна с толстыми ветками в своём одиночестве и по своей форме больше напоминающая дуб. В общем подобная локация вполне сгодилась бы сегодня для ставшего модным пинбола, но тогда дети и подростки развлекались по другому, более варварски, но пожалуй ещё веселее – интуитивно делясь на две команды, швыряли друг в друга тухлятиной. В ход шли незрелые яблоки, почерневшие помидоры, пакеты и пластиковые бутылки с песком, дешёвые презервативы с водой и прочая дрянь.

Многие дачники стягивались к «бочкам» ещё до боя арматуры чуть раньше установленного времени, из менее технически продвинутых кооперативов, пользуясь радушием хозяев и приезжая на машинах. В выходные дни толпа была самая впечатляющая. В основном все друг друга знали, поскольку работали на одном законспирированном под гражданское военном предприятии. Вокруг большого железного стенда для объявлений, депортированного с территории завода; народ разбивался на кучки – у дедов свои и бабулей свои. Наговоривший и пропустив набирать воду самых нетерпеливых, самые общительные поднимали с земли свои вёдра и баклажки и несли их к белым струям воды набрать ледяной водички, которая почти непременно обрызгивала. Струи били в отверстия в железном помосте, образуя в песке воронки, в которых ещё несколько часов стояла прозрачная вода, постепенно впитываясь в песок и испаряясь в жаркий летний день.

Напротив водораздачи на бугре под берёзами была площадка со столиком и лавками – это было место местной молодёжи. Лавки и столик почти каждый год обновлялись поскольку в итоге не выдерживали пьяного разгула и каждый раз в кураже сносились. Так по первой у столов с лавочками даже был навес, но после двух его сокрушений от этой опции отказались.

В мир старших Паша вошёл ещё ребёнком.

– Возьмите мальчика с собой играть – подтолкнула бабушка своего внука дошкольника Пашу, которого подростки сразу же определили на ворота, в которых Паша стоял самоотверженно в благодарность за то что его приняли. Пашу полюбили в особенности за его рано сформировавшееся чувство юмора, которое он демонстрировал в перерывах между игрой в теньке под стендом на зелёной травке он рассказывал старшим товарищам выдуманные истории про то как он путешествовал по разным странам, как был в Китае давился рисом и как его чуть не затоптал огромный поток людей.