Он пожал плечами. (Я просто не мог описать того, что он сделал в телесном смысле, до вчерашнего дня, пока этот толстяк на Лесер Лейн не брякнул: «Чо, шеф, видал вчера вечером»? — И я обнаружил, как плечи Ганна вдруг приподнялись и тут же опустились: «Откуда мне-то знать?») Очаровательно. Возвраща­ешься, и никто тебе не гарантирует, что ты не будешь надраивать трубу какого-нибудь придурка еще пять­десят миллиардов лет.

Я согласился на месячный испытательный срок и отправил Гаврика обратно с новыми условиями без всякой надежды на то, что их учтут при согласовании, но, давая им понять, что отношусь к Их предложе­нию — гм — серьезно.

И потом, во мне что-то изменилось, но даже если бы этого не произошло, кто упустил бы возможность провести отпуск в Земле Материи и Ощущений?

♦

Знаете, каким был райский сад? Я вам расскажу. Рай­ским. Шелестящие деревья протягивали лапы пенной листвы, дабы стать местом, столь нечасто облюбо­ванным бирюзовыми птицами. Молочные ручьи ис­пускали аромат воды, не тронутой нечистотами. Красные и серебряные рыбы украшали озера с обси­диановой гладью. Трава росла сочной и тем самым показывала, каков на самом деле зеленый цвет. (Тра­ва и зеленый цвет, они были созданы друг для друга.) Время от времени ласковые дожди орошали землю, и она снова и снова поднимала к ним свое лицо. Каж­дый день в небе дебютировали все новые и новые цвета: аквамариновый, розовато-лиловый, фиолето­вый, оранжевый, алый, индиго, каштановый. Цвета образовывали текстуру. Хотелось просто нежиться в них обнаженным. Материальный мир, это было и так ясно, подходил мне в самый раз.

Эдем был действительно прекрасен, и, если при попытке втиснуть его в телесные отверстия ему суж­дено было погибнуть, так тому и быть. (Если вам на­доела эта часть рассказа, то есть другая, в которой описывается мое пребывание там. Чем же я тогда занимался? «Пути Господни неисповедимы, — говорили вам уже тысячи раз. — Природа всех людей за­ключена в одном человеке». Быть может, так оно и есть. Но что, собственно, делал Дьявол в Эдеме?) Я перевоплощался в животных. Оказывается, я умею это делать. (Кстати, это вообще основная причина того, что я что-либо делаю: хочу убедиться в своих возможностях.) Какое-то время поторчал у ворот; совершил несколько медленных переходов в матери­альное состояние, пока не почувствовал (моя интуи­ция меня никогда не подводит), что плоть и кровь раскрываются мне, что моя ангельская сущность может проникнуть и заполнить тело, растягивая форму вокруг себя как мясную мантию. Облачение в такую мантию вызывает поначалу клаустрофобию. Духовная сущность инстинктивно начинает проти­виться этому. Перевоплощение требует силы воли и хладнокровия, ну, или невозмутимости, пока насто­ящая кровь еще недоступна. Представьте себе, что вы неожиданно для себя обнаруживаете, что можете дышать под водой. Представьте, что вы можете на­бирать воду в легкие, выделять кислород и с упоени­ем поглощать его. Но сделать первый такой вздох было бы очень даже непросто, не так ли? Рефлекторно вы начали бы барахтаться в воде, чтобы выбрать­ся на поверхность и глотнуть воздуха, то есть делали бы все так, как предусмотрела природа. Точно так же и у меня с телесным перевоплощением. Лишь целе­устремленные натуры преодолевают эту инстинктив­ную панику и поддаются телу. И, если необходимо напомнить, я и есть один из них. Итак, я перевопло­щался в животных. Само собой очевидно, что перво-наперво я выбрал птиц с их способностью видеть все с высоты птичьего полета. И не относитесь к этому с пренебрежением. (Между прочим, одна из наиболее неодолимых черт вашего характера — то, с какой скоростью вы привыкаете к новшествам. На днях я летел из аэропорта им. Джона Кеннеди в Хитроу и меня занимал некий рэпер, забивший до смерти свою подружку, как вдруг я обнаружил, что пассажиры совершенно равнодушны к тому, чем они были в тот момент заняты, а именно — самим пребыванием в воздухе. Взгляд из иллюминатора открыл бы им распаханные поля облаков, окрашенные то голубой, то фиолетовой дымкой оттого, что утро сменяет ночь, — а как они проводили время в бизнес-, эконом­- или первом классе? Кроссворды. Фильмы. Компью­терные игры. Электронная почта. Мироздание за окном, словно окропленная и томимая желанием дева, распростершись, замерло в ожидании пробуждения ваших чувств. А вы? Жалуетесь на свой мини­атюрный нож. Затыкаете уши. Закрываете глаза. Обсуждаете цвет волос Джулии Роберте. Ужас. Ино­гда мне кажется, что моя работа уже выполнена.) Да, летать — это истинное наслаждение. А летать ночью? М-м-м... Как бабочка. Вам и совы об этом скажут. Я плескался в темноте и наслаждался светом. Вы во­обще мало им наслаждаетесь, чуваки. За исключени­ем тех девочек из северных городов, которые, лежа на южных пляжах, вполне естественно позволяют солнцу снять с себя последнюю ткань клеток, способ­ных ощущать. Людям следовало бы многому поучить­ся у ящериц. Единственное животное, у которого человеку нечему научиться, — это овца³². Всему, чему их могла научить овца, они уже научились.

Животные прятались от меня, даже когда я был одним из них. Они просто... чувствовали. И убегали от меня. Мы никогда не стали бы друзьями. Я на протяжении тысячелетий время от времени их исполь­зовал, но ничего похожего на взаимоотношения никогда не было. Тут следует учесть три вещи: у них нет души, они не могут делать выбор, и они зависят от Бога — следовательно, мне до них просто нет дела. Отсутствие души, между прочим, помогает вселить­ся в тело. («Вот поэтому-то в коротышку Элтона Джона, который до сих пор сохранил свою популяр­ность, находясь все время в движении, еще никто не вселился?» — спросите вы.) Наоборот, при наличии у тела души захочешь подвигаться — охренеешь. Иног­да, конечно, мне это удается, но не так-то просто совладать с таким телом.

Ну вот, я снова ушел от темы.

Он знал, что я там. Сначала узнал Бог Святой Дух и растрезвонил об этом Двум Другим. Те в любом случае узнали бы об этом, если об этом уже не знали наперед. Он сам позволил мне остаться. Он создал Эдем и впустил Дьявола. Ясно? А что вам надо еще знать о Нем? Мне продолжать или нет?

Слово о роде человеческом — опять... знаете ли... вру: я ведь к вам неравнодушен, причем уже давно. Сотни миллиардов галактик, звезды, луны, космичес­кая пыль, сгустки, витки, черные дыры, пространс­твенно-временные тоннели... Все это в целом было неплохо, а с точки зрения высокого искусства — прос­то завораживающе. А вы, чуваки? Надо ли говорить, что вы пришлись мне по вкусу? И тем больше, чем ближе вы ко мне оказывались: у моего парадного входа, комфортно расположившись в кресле, сняв туфли, покуривая травку, в то время как я готовил нам опиумный раствор. Внешне это, конечно же, были не совсем вы (я всегда был падок на красоту, но в сравнении с вашими, пока еще безгрешными праро­дителями вы — просто компания квазимодо с покрытой язвами кожей), но вы — в потенциале. Я стоял и смотрел (из-под нижнего сука ракитника с ослепи­тельно желтыми цветами, словно испытывающими смущение от того зрелища, которое перед ними яв­ляли), как Он словом пробуждал Адама из праха. Я присутствовал при появлении остова, «новорож­денной» крови, сплетенных тканей, нарезных капилляров, ужасного мешка кожи (не кто иной, как Микеланджело или, по крайней мере, Гигер³³ противостоит Бэкону, Бэкон — Босху). Легкие оказались, однако, большим изъяном замысла, запомните это, из-за при­думанных вами (с моей подачи) мерзостей, которые вы вдыхаете. А еще и гениталии. Вот на что уходят целые состояния. Все это, признайтесь, просто гип­нотизировало — шедевр из глины и воды с небольшой примесью крови. Отдадим должное Создателю: Он знал, как творить. Соски и волосы были помечены нежными штрихами, и уже с самого начала было понятно, какими станут части, подверженные наи­большему износу: зубы, сердце, кожа головы, задница. Несмотря на все это, вы представляли собой дей­ствительно произведение искусства. Пока я лежал на том суке ракитника (я вселился в дикого кота, тогда еще безымянного), меня просто переполняли вос­торг и, признаюсь, черная зависть. Непорочный дух и существование в одномерном пространстве — вот все, что было у ангелов, а для Божественной Задницы они еще должны были заниматься очковтирательством. Человеку же, несомненно, предстояло обрести весь естественный мир, науку, разум, воображение, пять превосходных чувств, и, согласно довоенным событиям, выпуск бесплатных билетов, любезно предоставленных Иисусиком, который должен осущест­виться незадолго до падения Римской империи с об­ратной силой неограниченного действия.

Простите мою непочтительность. Но для меня это совсем не просто. С тех пор как я узнал о Сотво­рении мира, я чувствую себя усталым и изможденным. С одной стороны, это дало мне много рабочего мате­риала. С другой... Что я пытаюсь сказать? С другой стороны, над миром изначально тяготела обречен­ность. Как только мировой механизм был создан и запущен, как только его заселил человек, переполня­емый желаниями и раздираемый этими «можно» и «нельзя», моя роль тут же определилась, причем на­всегда. В такие моменты вам требуется время, чтобы осмыслить высказанное кем-то. А пока вы обдумыва­ете это, давайте не будем забывать, что я, Люцифер, находился на первой стадии развития агонии. Пред­ставьте, будто с вас сдирают кожу, и в то же время сверлят все зубы и глумятся над яйцами или вагиной. Представьте, будто ваша голова постоянно находит­ся в огне. И это лишь вершина айсберга.

Странно, но вместе с болью пришла и убежден­ность в том, что ее можно терпеть. Позже (гораздо позже) эта мысль постепенно (очень даже постепен­но) оправдалась; я обнаружил, что могу избавиться от собственной оболочки, тончайшей и легчайшей оболочки (вроде тонко нарезанного имбиря, подава­емого к суши), и поместить ее вне адской боли. Я ви­дел, как отдельные личности проделывали это, нахо­дясь под пытками, весьма обозленные на самих себя и, конечно, на своих мучителей, но, знаете ли, вкладывай туда, где быстро окупается, и все такое.

Итак, позвольте повториться: меня мучила ужас­нейшая боль. Но избежать ее было невозможно. Лежа на своем суку и наблюдая за тем, как над чреслами Адама роились тени, я испытывал нечто, похожее на ярость и одиночество, и подписал бы все что угодно ради того, чтобы насладиться проблеском страшного опустошения и разрушения, первым возгласом внут­реннего недовольства, который превратится в вечно испытываемый голод, — всего-навсего ради минутно­го сомнения.

Незаметно в сад прокралась ночь. Трубочки-стеб­ли крокусов и перламутровые лепестки подснежни­ков трепетали в темной траве. Журчание воды и шелест листвы недремлющих деревьев. Камни с чер­нильными тенями и месяц — мертвенно-бледный след копыта. Все это место предстало предо мной полным лоренсовской³⁴ внутренней энергии. Голова опусти­лась на лапы, и ноздрями я уловил свое влажное ды­хание. Кости в теле были достаточно тяжелыми, и на мгновение — глядя на новые фирменные члены спящего Адама и его неоткрытое лицо, — лишь на мгновение, должен признаться... я должен признать­ся... подумал: неужели, несмотря на то что произош­ло раньше, несмотря на мятеж, несмотря на изгна­ние, несмотря на бойницы и выгребные ямы ада, несмотря на когорты моих легионов и их общий гнев, несмотря на все, неужели не могло быть еще одной возможности, чтобы...

— Люцифер!

Из каких зазорных грез Его голос вернул меня? Звук его уничтожил все, что прошло с тех пор, как я в последний раз слышал его (когда он давал мне пору­чение). Потом стало сейчас, а сейчас стало потом, пути назад не было, никакого наказания, замаскированного под прощение, никаких шаркающих шагов в направ­лении к путам смирения. Мысль о том, что я мог бы избегнуть боли, была больнее самой боли. Он знал это. Все это было будто подстроено. Иисусова идея. А ну их к черту, эту парочку, — простите, это трио.

♦

Итак, вселение. Выбор — настоящий наркотик для ангела, но, в отличие от кокаина, не для вдыхания носом. Сейчас я смотрю на время, проведенное здесь в самом начале, как маститый художник на свои юно­шеские работы: со слезливой смесью смущения и ностальгии. Боюсь, я находился (и такова плата ар­хангела, снедаемого гордостью?) в отвратительном состоянии гиперчувствительности и неуклюжести. Смешно, не правда ли? (Благодаря чему мне пришло в голову то, что позже стало моей речью об «ужасах, сыплющихся градом», пока я не изучил более тща­тельно все свои возможности обретения смеха, что не изменило мое мнение.) Оглядываясь на прошлое, я действительно смеюсь над гремучей смесью из ши­зофрении, синдрома Туретта³⁵ и сатириаза, которую напоминало мое состояние во время дебюта.

Как уже говорил, я пробовал это и раньше, но всегда делал это без лицензии. (Хорошо подходят подростки и женщины в предменструальный период. Душевнобольные. Страдающие от любви или горя. Идеальным же кандидатом является тринадцатилет­няя, недавно осиротевшая девушка-шизофреничка, за три дня до наступления месячных, идущая к своему психиатру, от которого она просто без ума.) В преды­дущих случаях, когда я вступал во владение телом, я оказывался одетым в разные наряды, в обувь на два размера меньше, в комнате, габариты которой не позволяют стоять или лежать полностью распрямив­шись, не обходилось и без ларингита, сыпи, свинки, золотухи, гонореи — ну и как вам? С другой стороны, овладевая телом без применения силы или страха, я чувствовал себя словно укутанным палантином ве­щественной роскоши, такой, которую мне даже не доводилось себе представлять, а уж поверьте, вооб­ражение у меня богатое.

Итак, я вошел туда, где обитал Ганн, лежащий в теплой ванне.