Я преувеличиваю. Но вряд ли это можно назвать искушением. Подталкивать — хотя бы даже слегка — сексапильного отца Санчеса с покрытым капельками пота лбом и цепкими руками к нудной, лишенной воображения деятельности, в которой он погряз, вкусив ее однажды, едва ли было нужно. Я ощутил запах Эмилио, ухватившегося за лодыжки (этот эпи­зод заложит в нем важный фундамент — вот в чем прелесть моей работы: это вроде как создание фи­нансовой пирамиды), и затем удалился в неф, чтобы насладиться нематериальным эквивалентом посткоитальной сигареты. Между прочим, когда я вхожу в церковь, ничего не происходит. Цветы не гибнут, статуи не слезоточат, приделы не содрогаются и не скрипят. Я далеко не без ума от холодного ореола храмов, и вряд ли вы могли бы обнаружить меня рядом с освященными pain el vin¹¹, но, за исключением подоб­ной непереносимости, я, как и большинство людей, чувствую себя вполне комфортно в Доме Господнем. Отец Санчес, порозовевший и разгоряченный от стыда, вел к паперти Эмилио, у которого болела задница. Глаза мальчика были широко раскрыты, от него пахло мускусом, смешанным со страхом, и уксу­сом с примесью отвращения; вскоре они скрылись из виду. Сквозь цветное стекло проникал солнечный свет. Где-то громыхнуло ведро уборщицы со шваброй. Два раза взывала сирена патрульной машины, будто ее проверяли, затем наступила тишина. Трудно ска­зать, как долго я мог бы пролежать там, бестелесно откинувшись назад, если бы вдруг заколыхавшийся эфир не сообщил мне о присутствии еще какого-то ангела.

— Давно не виделись, Люцифер.

Гавриил. Рафаила не посылают из-за боязни, что он отступит. Михаила не посылают из-за боязни, что он поддастся гневу, а это пункт три в списке семи смертных — победа Вашего покорного слуги. (Однаж­ды подобное уже было: когда ростовщики вывели из себя Христосика, — факт, о котором теологи умалчи­вают с поразительным постоянством.)

— Гавриил. Мальчик на побегушках. Сводник. Не обижайся, старик, но от тебя воняет.

На самом деле от него пахнет, выражаясь метафо­рично, майораном, косточками сливы и арктическим светом, а его голос проникает в меня будто блестящий палаш. Беседа при таких условиях не идет.

— Тебе больно, Люцифер?

— Нурофен с этим справляется лучше некуда. А что, Мария все еще хранит для меня свою девствен­ность?

— Я знаю, тебе очень больно.

— И с каждой секундой становится все больней. Так чего ты от меня хочешь, дорогой мой?

— У меня к тебе сообщение.

— Quelle surprise!¹² Мой ответ — нет. Сваливай, мать твою. Или излагай кратко.

Я вовсе не шутил, когда говорил, что мне больно. Представьте себе смерть от рака. Всего несколько минут — и нарастающая агония заполняет все ваше существо. Я почувствовал, что у меня вот-вот пойдет кровь из носа, своеобразный аналог рвоты, и появит­ся тик на лице.

— Гавриил, старина, ты ведь слышал, что бывает хроническая аллергия на арахис?

Он слегка отпрянул назад и пригнулся. Я рефлекторно распрямился, увеличив тем самым свое присутствие до границы материального мира; в ап­сиде появилась трещина. Будь вы здесь, вы могли бы подумать, что облако закрыло солнце или что над Манхэттеном собралась смертоубийственная гроза.

— Ты должен меня выслушать.

— Неужели?

— Это Его воля.

— А, ну если это Его воля...

— Он хочет, чтобы ты вернулся домой.

♦