Я, Люцифер, падший ангел, князь тьмы, дух света¹, властелин ада, повелитель мух², отец лжи, вели­чайший отступник, искуситель рода человеческого, древний змий, соблазнитель, обвинитель, истязатель, богохульник; с которым никто во всей Вселенной не сравнится в пос­тели (спросите об этом у распутни­цы Евы), решил — о-ля-ля — рассказать о себе все.

Все? Ну, кое-что. Забавное вы­брал я название: «Кое-что». Доста­точно скромно для нового тысяче­летия, вам так не кажется? «Кое-что». Так сказать, мой взгляд на известный сюжет. Фанк. Джайв. Буги. Рок-н-ролл. (Это я придумал рок-н-ролл. Вы не поверите, сколько я всего изобрел. Анальный секс, естественно. Сига­реты. Астрологию. Деньги... Короче говоря, все, что отвлекает ваши мысли от Бога. Который в общем-то — о боже! — и есть... почти все в мире.)

Ну, а теперь задавайте миллионы своих вопросов. Хотя в конечном итоге это один и тот же вопрос: что значит быть мной? Что же, ради всего святого, это значит?

В двух словах (а ведь именно это благодаря мне вы теперь предпочитаете — наступила эпоха скоро­стей и время оказалось расписано поминутно) сказать об этом трудно. Замечу для начала, что меня все вре­мя терзает боль. Состояние постоянной агонии, перемежающейся (что самое плохое) неожиданными приступами острой лихорадки, — это позаниматель­ней люмбаго или несварения желудка. Все мое нутро время от времени будто становится Армагеддоном ³(что действительно ужасно): эти ядерные реакции и сверхновые взрывы все время застают меня врас­плох, работа не спорится, поэтому-то, честно при­знаться, многое из того, что было мною создано, безвозвратно пропало. Меня бы до сих пор терзал стыд, не откажись я от этого бесполезного чувства миллиарды лет назад.

Кроме того, приступы гнева. Вероятно, выдумаете, нам известно, что это такое: ушибленный молотком большой палец, чересчур остроумный шеф, жена и лучший друг, занимающиеся оральным сексом на ва­шем супружеском ложе, потеря работы. Вероятно, вы думаете, что можете представить, как меняется краска на вашем лице. Уж поверьте мне, вы и понятия об этом не имеете. Едва ли вы и чуть порозовевшие щеки ви­дели. Вот я... Алый. Карминный. Кумачовый. Пунцо­вый. Рдяный. Кровавый, особенно в плохие дни.

А кто, вы спросите, в этом виноват? Разве не я сам выбрал свою судьбу? Разве в раю все не шло превос­ходно до тех пор, пока я... не огорчил Старика успеш­но поднятым мятежом? (Кое-что специально для вас, хотя это и может вас шокировать: внешне Бог похож на старца с белой длинной бородой. Думаете, шучу? Конечно, вам бы хотелось принять это за шутку. Но на самом деле он просто вылитый Дед Мороз со скверным характером.) Естественно, я сам сделал выбор. И вдруг... Господи, вы ведь никогда не слыша­ли о том, как все закончилось.

До сих пор. Теперь на повестке дня «Новый курс»⁴.

Конечно, можно было выражать недовольство, что я и делал. Но если бы все всегда было так просто. В конце концов Его прихоти, скажем так, меня уто­мили. Да, Его прихоти и Его... не хотелось бы упот­реблять это слово... Его наивность. (Вы, должно быть, заметили, что я использую заглавные буквы во всех словах, обозначающих Бога. С этим ничего нельзя поделать. Это предопределено. Естественно, я не придерживался бы подобного правила, если бы это­го можно было избежать. Бунт стал средством обре­тения свободы, несмотря на гнев и боль, но мы с ним остались скованы цепью четкой субординации. Вы когда-нибудь присутствовали — извините, но не могу сдержать зевоту — при Rituale Romanum⁵? Мне обычно страсть как хочется суфлировать тем, кто от волнения забыл слова. Но в конце концов я оттуда просто сбегаю. Каждый раз кажется, что все пройдет как-то по-новому. И каждый раз этого не происходит. «Кровь мучеников заставляет вас...» Да, да, да, знаю! Слыша­ли мы уже. Пора смываться.)

Легко заметить, что в моей биографии наивность отсутствует напрочь. Я в общем-то слышу и вижу многое в вашем мире. В мире людей (фанфары и барабаны, пожалуйста) я всеведущ. Более или менее. Мне все так же любопытно, как и вам, неугомонным мартышкам. Что такое ангел? Правда, что ад — это пекло? Неужели рай был покрыт буйной раститель­ностью? Правда ли, что в раю со скуки помереть можно? Действительно ли гомосексуалисты обрече­ны на вечные муки? А что будет, если в свой день рождения с вашего же согласия вас трахнет в зад ваш законный супруг? И что будет на том свете с будди­стами?

Всему свое время. Но вот что мне действительно необходимо вам сообщить — это «Новый курс». Я по­пытаюсь, пусть это и нелегко. Человек, как отмечал этот курносый онанист пруссак Кант⁶, застрял в не­коем промежутке, ограниченном временем и про­странством. Формы существования материи, грамма­тика понимания и все такое. Обратите на это при­стальное внимание, ибо об этом говорит вам сам Люцифер: в действительности число форм сущест­вования материи бесконечно. Время и простран­ство — лишь две из них. Более половины этих форм даже названий не имеет, и, если бы я их перечислил, ума бы вам от этого не прибавилось, так как едва ли вы смогли бы понять язык, на котором эти слова существуют. Это язык ангелов, а переводить никто из них не умеет. Да и словаря ангельского языка нет. Нужно просто-напросто быть ангелом. После Паде­ния (первого моего падения, того, которое сопровож­далось всеми подобающими спецэффектами) мы — я и мои собратья по бунту — обнаружили, что наш язык подвергается изменениям, и скоро возник вариант нашего первоначального языка — более горловой по характеру гласных, изобилующий щелевыми, свистя­щими и шипящими, но менее навороченный, менее божественный. Использование нового диалекта при­вело к появлению у нас не только ларингита, длив­шегося век или два, но и иронии. Только представьте, каким это оказалось облегчением. У Него Самого совсем нет чувства юмора. Ведь идеальное просто не может себе этого позволить. (Шутка, отделившая воображаемое от реального, была исключена из меню человека, явившегося результатом усилий Его вооб­ражения — если, конечно же, все, что Он может себе представить, — это то, что только вообще можно себе представить.) Когда мы хохотали и покатывались от своих приколов, наше ржание было слышно и на Небесах, где все выглядели так, будто их в чем-то обделили. Тем не менее столь заразительный смех обошел стороной небожителей: Гавриил удалялся, чтобы упражняться в игре на трубе, Михаил — в под­нятии тяжестей. По правде говоря, они несколько трусоваты. Если бы вниз вел более безопасный путь, скажем, необходимость бегства при пожаре (шум и гам), — число перебежчиков, украдкой выстроивших­ся у моей двери, было бы вполне приличным. «Оставь надежду всяк сюда входящий»⁷— да, но приготовься посмеяться от души.

Итак, толковать мой ангельский опыт на языке людей — дело непростое; мое существование — это кружево, сплетенное из постоянно встречаемых мной трудностей (сжатые кулаки и вспотевший лоб). С точки зрения выразительности ангельский язык по сравнению с английским, ридикюлем кол­костей, для меня просто кладезь. Как можно пер­вый втиснуть в последний? Возьмем, к примеру, темноту. Вы и понятия не имеете, что для меня означает — войти в темноту. Можно было бы ска­зать, что это как облачиться в шубу из норки, ко­торая еще сильно пахнет тем, кто пожертвовал ради нее собой, и лишь слегка — дорогой шлюхой, надевавшей ее. Можно было бы сказать, что это словно помазание мирром нечистым. Можно было бы сказать, что это подобно первому глотку после того, как вы несколько лет в рот ни капли не брали. Можно было бы сказать, что это как возвращение домой. И так далее. Но этого всего будет недоста­точно. Ваше обманчивое и безосновательное ут­верждение, согласно которому один предмет явля­ется одновременно и другим, меня чрезвычайно ограничивает. (Да и как оно может приблизить к пониманию сути самого предмета?) Все существу­ющие в мире метафоры ни на малую толику не объясняют того, что я чувствую, вступая в темноту. А ведь это всего-навсего темнота. Что же касается света, даже не просите меня рассказывать о нем. Я вполне серьезно: не просите меня рассказывать о свете.

Этот «Новый курс» — выражение моего снисходи­тельно-сочувственного отношения к поэтам, знак по­добающего участия, поскольку они всегда были ко мне расположены по-дружески. (Но я, между прочим, вовсе не претендую на то, чтобы меня упомянули среди авторов «Сочувствия Дьяволу»⁸. Вы можете в этом усомниться, но на самом деле это произведение — це­ликом и полностью заслуга Мика и Кейта⁹. Галлюци­нации, время от времени посещающие поэтов, на­полняют их чувством ангельского блаженства, кото­рое они пытаются передать на языке красивых без­делушек. Многие из них сходят с ума. Это меня совсем не удивляет. «В плену у времени я гибну молодым //. Хотя в оковах пел как море»¹⁰. И кто, по-вашему, вдох­новлял на это? Святая Бернадетта?

В период возникновения жанра романа опреде­ление его структуры играло важную роль, поскольку структура была средством переноса вымышленного содержания в реальный, невымышленный мир. Придуманные сюжеты выдавались за письма, дневники, судебные свидетельские показания, бортовые журналы. (Впрочем, ясно, что мое творение не со­всем роман, но я уверен: мои читатели — далеко не любители биографий знаменитостей или крими­нального чтива.) Сегодня это никого не волнует, но, хотя современность и позволяет мне фамильярни­чать (было бы прекрасно, если бы вы не потребова­ли объяснений, как Его Сатанинское Величество могло снизойти до написания пером или печатания на машинке рассуждений о делах ангельских), мне это совершенно не нужно. В настоящее время я живу и обладаю не так давно предоставленным мне телом некоего Деклана Ганна, ужасно неудачливого писа­теля, умершего недавно, когда наступили тяжелые времена (о, как умирал этот писака!); до перехода на новый уровень его последними сколько-нибудь значительными поступками стали покупка пачки бритвенных лезвий и заполнение водой — с после­довавшим за этим погружением тела — глубокой ванны.