Кирюшка, отпластав ломоть печени, вцепился в нее зубами. Промычал что-то, пережевывая. Парамонов и Степан даже не взглянули на хозяев стойбища — с жадностью накинулись на пищу.

Когда гости насытились и Кирюшка принялся вылавливать тесаком сгустки икры из варки, Степан — выбивать на столик костный мозг из мослов, а Парамонов потянул из кармана засаленный кисет, Ефрем-ики спросил:

— Какие вести на реке? Начальник Лабутин из Сатарова говорит: маленькая война была.

Кирюшка зашелся кашлем, мотая над столиком кудрями. Парамонов зачастил по его спине кулаком, вцепившись другой рукой в винтовку.

— Эвон, какие у тебя друзья-приятели! — Степан замер с поднятой в замахе костью. Сунулся лицом к старику, уперся в него мутным пьяным взглядом. — Мотри у меня, сочувствующий. Я не Кирюха, на долгие разговоры не мастак! — И обрушил кость на столик: подпрыгнули плошки, объедки.

— Погодь, Степа, чего вызверился? — Парамонов вцепился ему в запястье. — Аль опьянел маненько?!.. Мы, пил человек, воевали, мы, — повернул он к Ефрему-ики огорченное лицо. — Всем обчеством, всем миром, значитца, пошли против анчихристов-большевиков. Да, побили нас, вишь ли. Вот и обидно, вот и осерчал Степа, потому как слышать про то не может. Ты не гневись!

— Эт-то кого побили? — откашлявшись, заорал Кирюшка. — У нас пере… пересид… тьфу ты! Пере-дис-лока-ция. Мы есть восставший во имя свободы народ… Бей жидов, спасай Россию! Уря-а Советам без коммунистов! Понял, харя немытая?! — И потянулся скрюченными пальцами к бородке старика.

Тот не шевельнулся. Демьян испуганно пискнул, вжав голову в плечи.

— Прекратить балаган! — рявкнул Арчев. И Кирюшка, и Степан, и Парамонов враз вскинули головы, вытянулись. — Не сердись, старик, — Арчев улыбнулся Ефрему-ики, но глаза оставались колючими и холодными. — Это твое угощение виновато, — щелкнул по бутыли. — И людей моих пойми: мы действительно восстали и нас действительно разбили. — Он говорил сухо, отрывисто, вздергивая иногда в раздражении верхней губой. — Поэтому и пришли к тебе. Выведи нас на Казым. Надо обойти большевиков стороной. Поможешь?

— Зачем воевали? — спросил опять Ефрем-ики.

— Во баран! — возмутился Кирюшка. — Говорят тебе, за Советы без коммунистов! — Он с ненавистью уставился на старика, опять было потянулся к нему, но Арчев вскинул руку, и Кирюшка откачнулся.

— Господин Серафимов прав, — Арчев пренебрежительно кивнул в его сторону. — Но вам, остякам, трудно понять это. Вас тайга да река кормит, а русский мужик от хлебушка зависит. — Голос Арчева был скучающий, слова он цедил вяло, неохотно. — Есть хлебушек, есть жизнь. Нет хлебушка — помирай. — Поднял кусок бурой, как земля, лепешки. — У вас вот, пожалуйста, мука имеется, хоть вы не пашете, не сеете! А у русского мужичка мучицы нету!

— Мы за муку пушнинку даем, — спокойно ответил Ефрем-ики. — Много даем. Хорошо даем.

— Верно, вы пушнинкой платите за муку. А куда она идет? Комиссаршам на шубки, а хлебушек — коммунистам на стол. Чтоб жирели. А крестьянин с голоду пухнет. Он даже мякины не видит. Все до последнего зернышка у него забирают!

— Продразверстка, мать ее в душу! — Степан скрипнул зубами.

— Коммуния, военная коммунизма, хе-хе, — Парамонов покрутил головой. — Все обчее, особливо воши. — Захватил губами цигарку и, сгорбившись, принялся старательно высекать кресалом огонь.

— Однако весной главный начальник Ленин велел: не надо больше разверстка. — Ефрем-ики насмешливо посмотрел на Арчева. — Мужику хлеб оставлять будут. Торговать можно. Зачем воевали?

— Брешет твой Ленин! — взъярился Парамонов. Пыхнул в лицо старика махорочным дымом. Стукнул с силой прикладом в пол. — Нашел кому верить — германскому шпиену!

— Ох, дед, дед, знать ты насквозь красный, — сокрушенно покачал головой Степан, и круглое лицо его стало сочувствующим. — Видать, надоело тебе по земле топать. — Лениво выдернул самокрутку изо рта Парамонова, затянулся, раздумчиво глядя на Ефрема-ики.

— Он же форменный агитпроп разводит, — простонал Кирюшка и с мольбой посмотрел на Арчева. — Дозвольте ответить, чтоб понял, а?