Проселочной дорогой, по колоти, брели четверо. Двое впереди и двое позади. Передние были в яловых сапогах, густо припорошенных пылью, в поношенных пиджаках и широких, навыпуск, штанах из домотканого полотна; блеклые, утратившие свой прежний вид фуражки свидетельствовали о принадлежности к ведомству, но к какому именно, определить было трудно; под мышками несли небольшие, наспех связанные узелки.

Шедшие на некотором расстоянии были конвойные. Один — сотский, другой — крестьянин в простой, но добротной одежде.

Путники, видимо, прошагали немало верст и теперь устало передвигали ноги. Разговаривать им уже не хотелось или было не о чем, все же изредка они перебрасывались словами.

— А сапоги-то у них ничего, — обратился к своему напарнику крестьянин, — видать, неношеные.

— Говорю же тебе, никакие это не пильщики, прикидываются ими, — вполголоса ответил сотский. — Пропагаторы они. Очень может даже из господ.

— Еще чего!

— Вот те и «чего». Нынче так повелось — с мужиком быть запанибрата, в народ ходить. Мужик, ясное дело, не пойдет, куда ему, темному, а эти, — он кивнул в сторону арестантов, — или скубенты, или из чиновных. Говорят, отставные офицеры среди них случаются. А кто они? Из господ, ясное дело.

Конвойные умолкли.

Прошли еще несколько десятков шагов, и сотский, толкнув локтем своего напарника, так же тихо продолжал:

— Нет, ты посмотри: похожи они на мужика или хотя бы на ремесленника?