— И состоит при государыне первой статс-дамой, досказал Самсонов, — шагу от нее не отходить. Так-то вот под курляндскую дудку все y нас пляшут!

— И русская партие?

— Не то, чтобы охотно, а пляшет. Противоборствует герцогу открыто, можно сказать, один всего человек — первый кабинет-министр, Волынский, Артемий Петрович. Вот, где ума палата! На три аршина в землю видит. Дай Бог ему здоровья!

— Но я все же не понимаю, Гриша, что же может поделать этот Волынский, коли Бирону дана государыней такая власть?

— Много, вестимо, не поделает; под мышку близко, да не укусишь. А все же государыня его весьма даже ценит. Прежде, бывало, она всякое утро в 9 часов принимает доклады всех кабинет-министров; а вот теперь, как здоровье ее пошатнулось, докладывает ей, почитай, один Волынский. И Бирон его, слышь, побаивается. Кто кого сможет, тот того и сгложет.

— Это что-ж такое? — насторожилась Лилли когда тут из-за окон донесся звук ружейного выстрела. — Как-будто стреляют?

— Да, это верно сама императрица, — обяснил Самсонов. — У ее величества две страсти: лошади да стрельба. С тех пор же, что доктора запретили ей садиться на лошадь, y нее осталась одна лишь стрельба. Зато ведь и бьет она птиц без промаха на лету, — не только из ружья, но и стрелой с лука.

— Но ты, Гриша, так и не досказал мне еще, из-за чего хлопочет ваша русская партие?

— А из-за того, что доктора не дают государыне долгого веку. Буде Господу угодно будет призвать ее к себе, кому восприеть после нее царский венец: принцессе ли Анне Леопольдовне, или нашей цесаревне Елисавете Петровне?

— Вот что! Но y которой-нибудь из них, верно, больше прав?

— То-то вот, что разобраться в правах их больно мудрено. Цесаревна — дочь царя Петра, а принцесса — внучка его старшего братца, царя иоанна Алексеевича {Для большей наглядности мы прилагаем здесь родословную Дома Романовых от царя Алексёя Михайловича до середины XVIII века.}. Но как сама-то нынешняя государыня — дочь того же царя иоанна, и принцесса ей, стало быть, по плоти родной племянницей доводится, то, понятное дело, сердце ее клонит больше к племяннице, как бы к богоданной дочке, хотя та по родителю своему и не русская царевна, а принцесса мекленбургская. Эх, Лизавета Романовна! кабы вам попасть в фрейлины к нашей цесаревне…

— Нет, Гриша, покойная сестра моя была фрейлиной при принцессе…

— Да ведь вы сами-то душой больше русская, а в лагере ворогов наших, не дай Бог, совсем еще онемечитесь!

— Принцесса вызвала меня к себе в память моей сестры, и я буду служить ей так же верно, — решительно заявила Лилли. — Довольно обо мне! Поговорим теперь о тебе, Гриша. Отчего ты, скажи, y своих господ не выкупишься на волю?

Наивный вопрос вызвал y крепостного камердинера горькую усмешку.

— Да на какие деньги, помилуйте, мне выкупиться? Будь я обучен грамоте, цыфири, то этим хоть мог бы еще выслужиться…

— Так обучись!

— Легко сказать, Лизавета Романовна. Кто меня в науку возьмет?

— Поговори с своими господами. Поговоришь, да?

— Уж не знаю, право…