— Ах, нет! Простите еще раз! Но я так любила Дези, и здесь, в Петербурга, y меня нет теперь больше никого, никого!
— А я, по твоему, никто? По воле принцессы, тебе отведена комната тут рядом с моею, чтобы я могла подготовить тебя для Высочайшего Двора. В душе грустить тебе не возбраняется, но догадываться о твоей грусти никто не должен; понимаешь?
— Понимаю…
— Ты, может быть, не слышала также, что государыня в последнее время много хворает? Сказать между нами, она страшно боится смерти. Поэтому она не может видеть ни печальных лиц, ни траурных платьев. У тебя, надеюсь, есть и нарядные светлые?
— Есть одно белое кисейное, которое мне сделали на конфирмацию.
— Стало быть, недавно?
— На Вербной неделе.
— И длиннее, надеюсь, этого?
— О, да. Кроме того, в нем оставлена еще и складка, чтоб можно было выпустить.
— Прекрасно; посмотрим. А перчатки y тебя есть?
— Только дорожные вязанные; но пальцы в них прорваны…
Губы Юлианы скосились досадливой усмешкой.
— Я, пожалуй, одолжу тебе пару свежих лайковых.
— Да на что в комнатах перчатки?
— А что же, ты с такими гусиными лапами и пойдешь представляться принцессе?
Лилли смущенно взглянула на свои "гусиные лапы" и спрятала их за спину, а незабудковые глазки ее расширились от испуга.
— Ах, Бог ты мой! И как я стану говорить с принцессой?
— Сама ты только, смотри, не зоговаривай; отвечай коротко на вопросы: "да, ваше высочество", "нет, ваше высочество".
— Я завяжу себе язык узлом… Или этак тоже не говорится?
Гоффрейлина возвела очи горе: будет ей еще возня с этой "Einfalt vom Lande" (деревенской простотой)!