"Но сочувствие одному не должно быть ядом для другого", — отвечаю я.

— А зачем ты вообще во все это лезешь? — врывается в наш диалог нетерпеливый глас разума.

Это Алексей Ангус, который гордится, что его фамилия одновременно имя его любимого музыканта. Я тоже по семейной традиции должна любить Ангуса Янга, неугомонного гитариста великой группы AC/DC, и Митя тоже любит AC/DC. Но когда я вижу, как сверкают не по-рокерски белоснежные гладкие коленки Янга из-под шортиков — задорный стиль у чувака! — я вспоминаю пионерский лагерь и добродушного мальчика-дауна из бабушкиного городка, которому было далеко за тридцать, но у него тоже сверкали такие же незаросшие коленки. В общем, когда на Страшном суде меня спросят, любишь ли ты AC/DC, то я скажу: "Да!", но непроизвольно моргну в сторону, пытаясь не улыбнуться, и двенадцатый ангел-присяжный меня поймет.

— … она хочет делом заняться, а ты ее отговариваешь… — недоумевает Алеша. — Почему ты с ней споришь? Это чужой ребенок, чужая семья… и если они выбрали эту сумасшедшую Полину — так это их дело!

Сейчас он скажет свою излюбленную приговорку "займись другим", словно мне нечем заняться, словно я лезу в чужой монастырь, и, возможно, так и есть. А еще мой внутренний мнительный суслик непременно уловит и другой, скрытый оттенок в его словах, которого уже нет — но который был раньше. Мол, ты обезумела от своего горя, и поэтому не можешь спокойно пройти мимо чужого.

Но горе работает иначе. Я не могу об этом говорить вслух — это очень больно. Горе держит тебя в шаге от суицида, демонстрируя, что другим вот дали соломинку, а тебе нет. У них, дескать, остался еще один ребенок, а у тебя нет — и при этом ты же сама в этом и виновата! Другим всегда легче, чем тебе — вот как устроено горе. А то, что меня вечно волнует кто-то еще, кроме себя и своих — это не горе, это я сама, я такой была и до…

Неуместно срываюсь в тихие слезы, стараюсь неслышно, но для Алеши это — сигнал катастрофы. Он слышит из комнаты, как я хлюпаю на кухне. Он приходит и каменным голосом спрашивает: "Что?" Так начинается его сочувствие, и он это не со зла, просто думает, что поощрение слезливости ведет к упадку и гибели организма. Да и вообще, мы, люди, воспитанные на Урале, скорее стоики. Нас не жалели, когда мы рыдали детьми, а ждали, когда мы сами успокоимся. Словом, обычно в этой ситуации я говорю: "Ничего, все нормально". Нас же так негласно учили. Но на меня вдруг накатывает такая боль протеста против этих окаянных стоических правил! Что такое случилось с миром, что человек, у которого случилось горе, не имеет права на слезы?! Что за дикие мутации происходят с душами людей… И кто вообще придумал "не трогать" человека, которому больно? Не трогать, чтобы он самоуничтожился… Это куда эффективней ядерной бомбы!

Все это проносится в моей несчастной голове, я говорю какую-то резкость, и пошло-поехало. Алеша взрывается и кричит, что я считаю его тупорылым бездарем. И как можно думать, что он не знает о том, какая я… до или после горя?! Да только он обо мне все знает, только ему не все равно, только он заботится, всем остальным на меня наплевать, они меня используют и тут же выбрасывают, и нет им никакого дела до моей боли… И может, уже хватит о них беспокоиться?!

Об этих чужих детях…

На слове "чужих…" я втягиваю голову. И словно бритвой Оккама по сердцевине, когда Алеша говорит, что своих детей у нас нет. Как же нет, когда есть?! Но здесь важна не правда, а псевдоисцеляющий садизм. Ведь лечили же когда-то электрошоком — вот и Ангус пытается исцелить меня удалением материнского инстинкта, словно он воспалившийся аппендикс. Но ведь он искренне хочет как лучше.