От этого дара, поднесенного временем своей жертве, и не мог отвести взгляда пришелец, пальцы его правой руки машинально поигрывали ножницами, засунутыми в жилет; на их блестящем металле слабо горел отсвет пламени из очага. Мысленно парикмахер уподобил девушку за работой великолепному полотну позднего Возрождения. Волосы ее были выписаны ярко и отчетливо, лицо же, плечи, руки и вся фигура, будучи скоплением маловажных деталей, терялись в тени.
Не колеблясь более, он постучал в дверь и вошел в комнату. Песок, которым был посыпан пол, захрустел под его ногами, девушка оглянулась и, побледнев, воскликнула:
— Ах, мистер Перкомб, как вы меня напугали!
— Закрывай дверь плотнее — и не напугаешься.
— Не могу, — сказала она, — печь дымит. Мистер Перкомб, когда вы не у себя в парикмахерской, у вас такой забавный вид, — ну точь-в-точь канарейка на боярышнике. Вы ведь сюда не из-за меня пришли, не из-за того…
— Нет, я как раз пришел из-за этого самого. — Он коснулся ее головы своей тростью; девушка содрогнулась. — Ты согласна? — продолжил он. — Мне надо знать это сейчас же. Дама скоро уедет, а на работу мне нужно время.
— Не торопите меня, прошу вас. Я уж думала, что вы забыли. Я не могу расстаться с ними — нет, нет!
— Послушай, Марти, — сказал парикмахер, присаживаясь на столик, сделанный из скамейки. — Сколько тебе платят за этот прут?
— Тс! Отец наверху не спит. Он не знает, что я делаю работу за него.
— Так сколько тебе за это платят? — сказал парикмахер, понизив голос.
— Восемнадцать пенсов за тысячу, — неохотно ответила она.
— А для кого ты их делаешь?
— Для мистера Мелбери, лесоторговца, он живет тут неподалеку.
— Сколько же ты их можешь сделать за день?
— За день и полночи — три связки. Это полторы тысячи.
— Два шиллинга с четвертью. — Парикмахер помолчал, вычисляя ту наименьшую сумму, которой можно было бы победить сопротивление бедности и женскую любовь к красоте. — Взгляни-ка, вот соверен — золотой соверен, почти новенький. — Он держал монету между указательным и большим пальцами. — Это ровно столько, сколько ты получаешь за полторы недели мужского труда. Соверен твой, если ты позволишь состричь то, чего у тебя и так слишком много.
Грудь девушки вздымалась.
— Почему эта дама не обратилась к кому-нибудь другому? Может, другой девушке это было бы безразлично. Почему именно ко мне? — воскликнула она.
— Глупышка, да потому, что у тебя волосы точь-в-точь как у нее, а этого не добьешься никакой краской. Ты ведь мне не откажешь — я же нарочно приехал сюда из Шертона.
— Я… я не продам их ни вам, ни кому другому.