Хасик, сосредоточенно что-то жевавший, даже поперхнулся. Метнул на Астамура досадливый взгляд: когда ж ты меня читать перестанешь, как передовицу «Правды» на стенде у сельпо?
– Я тут подумал… – начал он, посмотрел на мать и поджал губы. – Идею имею. Виноград хочу возродить. Вино делать. Как отец.
Это слово – так редко между ними произносимое и так часто определявшее жизнь каждого из них – повисло в воздухе и словно выключило на мгновенье все звуки.
В это мгновенье Гумала снова увидела – и, что ещё хуже, услышала – тот, самый страшный миг своей жизни: как ломаются, с сухим, зловещим треском, толстые ветки огромного грецкого ореха, как густую листву прочерчивает изнутри непонятная, сверхъестественная волна, как густой октябрьский воздух вспарывает хриплый, короткий крик и обрывается тупым и каким-то окончательным звуком удара… и всё.
Она каждый раз смертельно боялась, когда он лез туда, на высоту. Она всегда ненавидела Наргизу, стоявшую у подножья в ожидании плетеных корзин с урожаем и весело подзуживавшую брата на самые наливные, самые лакомые гроздья. Она с самого начала, с самого дня их свадьбы знала, что всё её сияющее тихое счастье – ненадолго.
* * *
Темыр понимал, что это – конец. Он ещё различал смертельно белое, перекошенное лицо стоявшей над ним на коленях Наргизы, но ему надо было успеть увидеть и другие глаза. Она успеет. Добежит. Ещё немножко… Спасибо тебе, земля моя, я всё помню, аныхапааю говорил: это и есть плата за тебя, земля моя, что сберёг, что сохранил – но прежде, говорил он, рядом со мной встанет тот, кто подхватит мой факел и дальше понесёт с честью… Где же она… где… вот…
«Парней… вырасти…», – прохрипел он в самое родное на свете лицо. И затих.
* * *
– Я всё вырубила, Хасик, – спокойно сказала Гумала. – Всё до последней лозы. Прямо тогда. Двадцать три года назад. Наскребла, что имела, заплатила отцу Гурама, и больше у нас нет ни одной лозы.
– Мама, ну что ты, в самом деле. На дворе – двадцатый век. Люди в космос летают, как на работу. Трубы я нашёл, сварные – поставим беседкой, метра три высотой, не больше, а по ширине на весь задний двор, пожалуй, хватит. Ты еще сама полюбишь чай там, в тенёчке, пить, когда лозы разрастутся.
– Ора, я же совсем забыл! – Даур хлопнул себя по лбу, выбежал за дверь и вернулся с заполненной жестяными банками авоськой. – Тёмно-шоколадная, как ты хотел. Благородная. Как нос настоящего охотничьего пса.
Астамур не сдержался и захохотал:
– Ну, теперь точно придётся всех сплетников села собирать и объясняться: с чего вдруг решились, наконец, ворота покрасить?!
* * *
Они стояли перед пронизанной солнцем изумрудной рощей вчетвером: пожилая, черноглазая, прекрасная своими годами статная женщина в новом сатиновом платье и трое молодых, сильных мужчин с невозможно голубыми глазами.
Аныхапааю чуть склонил голову и поманил за собой. Вы просите, мол, о чем надобно, а я молением поддержу. Но они пришли не просить.
«Спасибо тебе, Господь мой Бог, кто бы ты ни был», – думала Гумала, входя под торжественные листвяные своды. – «Спасибо, что у меня на всё хватило сил. Теперь вот ещё бы Хасика женить…»
«Спасибо, что дочка», – щурил на солнечный луч глаза Астамур. – «Спасибо, что я научился это понимать».
«Спасибо Гураму», – думал даже в эту минуту несерьёзный Даур. – «Когда бы ещё я выбрался домой и заново бы увидел эти горы, этот двор, да и самое своё настоящее – семью».
akniga