Затылок обожгло болью. Рука у мачехи была тяжелой, так что голова дернулась, и иголка проколола подушечку пальцев. На стол упала алая капля и угодила в огарок. Огонь зашипел, дернулся, но вновь закружил вокруг почерневшего фитилька.

– Вот глупая, ведьму свою вспоминать удумала! – возмутилась мачеха. – Я твоя матушка! Я тебя ращу, кормлю и пою.

Из угла, который облюбовали Злата и Купава, донеслись приглушенные смешки. Сестры обожали те представления с моим участием, что временами устраивала мачеха. Она, словно почувствовав их жажду до зрелищ, раздухарилась и добавила:

– Только благодаря мне тебя еще терпят в деревне! Так-то, дочка.

Я поморщилась. Мачеха редко называла меня дочерью, только если хотела уколоть. Каждый раз это вызывало в душе бурю внутреннего, невидимого глазу возмущения. Оно рвало мне грудь, как зверь когтями добычу. В этот раз злость смешалась с болью. Я прикусила щеку изнутри, чтобы не закричать, вцепилась в порванный сарафан, чтобы не выскочить из-за стола. Вместо этого сделала глубокий вдох носом и так же медленно выдохнула сквозь зубы. Пламя свечи чуть дрогнуло. Наверное, от моего дыхания.

На какое-то недолгое время в избе установилась тишина. Сестрицы устали препираться и теперь расчесывали косы друг друга, мачеха пила чай, а я чинила платье. В распахнутое окно заглядывал полумесяц. Кот с лавки перебрался на печь и свернулся там клубком.

– Говорят, Ивану-то отец невесту выбрал, – проговорила вдруг Злата. – По осени свадебку справят.

Игла в моих пальцах снова дрогнула, но в этот раз кровь не пролилась. Так, иголка чуть процарапала кожу.

– Самое время, – поддакнула мачеха, дуя на горячий чай. – Пора ему возмужать, стать опорой отцу. А то как холостому бобылю дела передавать?

– Семья у него богатая, – между делом сказала Злата, поглядывая на меня с кривой усмешкой. – Многие бы хотели породниться с ней.

Я упрямо поджала губы и заработала иглой быстрее, словно надеялась ею, как оберегом, отогнать дурные мысли. Те, что Злата хотела на меня навести.

Рука потянулась к заветному материнскому подарку, спрятанному на груди под рубашкой, но я остановила сама себя на полпути. Куколка так и оставалась моей тайной. О ней знал лишь Тим.

– А кто невеста? – с любопытством спросила мачеха. – Мы ее знаем?

– Не наша она, – ответила Купава. – Из чужой деревни. Вот ведь досада, правда, Васька?

Я вздрогнула и, не отрывая взгляда от иглы, орудуя ей так, что в глазах мельтешило от металлического блеска кончика, нарочито равнодушно пожала плечами.

– Мне-то что?

– Ну как же, – сладко протянула Злата, подсаживаясь ко мне на лавку. – Вы ведь все время вместе проводите.

– Он мой друг.

– Да? – Ко мне со второй стороны подсела Купава. – А поглядишь на вас, ну ровно два голубка милуются!

В груди поднялась волна глухой, туманящей разум, как отрава, обиды. Уколотый палец заныл, в уже подзатянувшейся ранке заалела кровь. Она не пролилась, лишь показалась. Один из огарков, тот, что был ближе ко мне, вспыхнул и погас.