Я смахнула со лба выступившие капли пота и принялась выкладывать ягоды на подоспевшее тесто. Летом ставни не закрывали, поэтому в окно с покачивающимися от легкого ветра занавесками заглядывал месяц. Его неяркий свет прочертил на домотканых половиках молочно-белые дорожки, добавив узору на полуистертой ткани жемчужного блеска. Из-под заслонки печи, куда должен был вот-вот отправиться пирог, выглядывали алые язычки пламени – робкие, ленивые, они почти не давали света, зато потрескивание огня разбавляло тишину вечера и рождало ощущение дома.

Сестры, занявшие лавку в углу, распахнули сундук и примеряли те немногие украшения, что у них были. Зеркала в нашем доме отродясь не водилось, поэтому сестрам не оставалось ничего иного, как судить о красоте головного убора по зависти в глазах друг друга.

– Посмотри какая! – похвасталась Злата, повязывая голубую ленту под косой и пуская атласные отрезы на спину. – Под цвет моих глаз.

Купава досадливо фыркнула и попыталась уколоть сестрицу.

– Да что твоя лента – так, баловство. Вот такой повязки, как у меня, ни у кого больше в деревне нет!

С этим было не поспорить. Мачехе удалось скопить денег и купить роскошную бархатную повязку, расшитую цветами и речным жемчугом, – лишь одну, на вторую не хватило монет.

– С чего это она твоя? – желчно ответила Злата. – Она достанется той из нас, кто первая пойдет под венец!

– Ой, а то мы не знаем, кто это будет! Про мое приданое уже сваха спрашивала!

– Ах ты!..

Я поморщилась, борясь с желанием прикрыть уши. Сестры лаялись каждый день, больше от скуки, чем от желания повздорить. Боясь подпортить красоту лица и мягкость рук, они, с молчаливого одобрения своей матушки, переложили на меня всю тяжелую работу по дому.

Крики сестер становились все громче. Они разбудили мачеху, задремавшую у окна. Разлепив глаза, та сразу накинулась на меня:

– Васька, ну сколько можно возиться? Голодом удумала нас уморить!

Я прикусила язык, с которого рвался язвительный ответ. Усталость давала о себе знать, и убегать вновь в темноту ночи, подгоняемая мачехиной хворостинкой, я не желала. Молча поставила пирог в печь, едва не споткнувшись о кота, вертящегося под ногами. Тот раздосадованно мяукнул и уселся возле окна умываться. На меня он косился с явным раздражением. Видимо, перенял настроение мачехи, в которой признавал полноправную хозяйку. Лишь от ее слова зависело, получит ли он сметану, сливки или нагоняй.

– Гостей намывает, – заметила мачеха и тут же перевела взгляд с полосатого и безымянного кота на меня. – Чай не барыня, отдыхать недосуг! Давай-ка помоги мне одежду починить.

На столе стояли единственная свеча и пара огарков, почти не дававших света. Я с тоской подумала о том, что сейчас придется орудовать иглой в потемках.

– Завтра починю, – попыталась я договориться с мачехой. – С рассветом поднимусь и до утренних работ все сделаю.

– Вот еще! Злате этот сарафан уже утром нужен.

Не оставалось ничего другого, как взять иголку, нитку и сарафан из рук мачехи, которая штопала его до этого сама. Стежки у нее выходили крупные, заметные. Я поколебалась, хотела даже распороть и переделать, но спохватилась, что так провожусь до утренних петухов, и просто продолжила ряд.

– Тонкая работа, – проговорила мачеха, заглядывая мне через плечо. – Рукодельница, вся в мать.

– Матушка не любила возиться с нитками и иглой.