– Нет-нет, это ты меня прости! Не было бы чулана, я бы так и не поняла твоей роли в моей механической жизни. Кто ж ты, если не повелитель, я ж у тебя научилась слышать слова: повели-тель, то есть. Моим телом, всей мной! Я ведь могла двигаться, действовать только тогда, когда меня, моих клавиш, моей ручки, касались твои пальцы. Без тебя – я могла только слышать, думать, но что-либо сделать – только с тобой, во главе с тобой. Я так долго этого не понимала! Когда мы трудились с тобой – понимать было некогда. Когда стояла на тумбочке и наблюдала, как ты осваивал компьютер – меня душила ревность и обида. А уж как взревновала и обиделась я, когда ты научился писать сразу клавишами, минуя авторучку – о-о! Со мной – не смог, а с этим «пьютером-питером» – смог!

– Да, знаешь, как-то само собой получилось…

– …Все мои мысли были направлены вовне, – не слыша меня, продолжала Любава. – Я целиком сосредоточилась на твоих новых отношениях. И лишь когда очутилась в кромешной тьме своего футляра, в чулане – вот тогда и началось моё прозрение. Мысли поменяли направление, они оборотились внутрь… И я многое поняла.

– Бедняжка… Ты так страдала…

– Знаешь, поначалу… А потом вдруг открыла для себя второй, потайной смысл этого корня. Страда! Когда главное – не тот тяжкий труд, который всегда сопровождает страду, а тот урожай, который в итоге наполняет закрома. Я так понимают: муки – это когда «если долго мучиться, что-нибудь получится». Фигня вымученная и получится! Ну, кроме, разве, того, из чего хлеб пекут. А когда страдаешь – обязательно пожинаешь!

– Однако… Какая ты стала, Любавушка, – восхищённо протянул я, совсем другими глазами оглядывая свою давнюю помощницу. И вдруг спохватился: – Постой! Постой-постой! Как я сразу-то… А ведь мы с тобой раньше никогда ни о чём таком не разговаривали. Да вообще – ни о таком, ни о сяком! Я и подозревать-то не подозревал, что ты говорить умеешь. В чулане научилась, что ли?

– Да я уж давно умею – ты сам же и научил. Только раньше, до тумбочки и чулана, ты не слышал. А не слышал, потому что вокруг тебя море людей шумело. А ты, хоть и трудился, словно в башне из слоновой кости… Помнишь, одна газета так написала, по случаю признания тебя журналистом года – дескать, какой-то неправильный газетчик, сидит в башне, в народ не часто спускается, но сидит-то – высоко, и глядит-то – далеко… Недурственно, кстати, написали. Так вот хоть и писал ты, словно сидя в башне, но башня эта всем ветрам была открыта, как маяк на морской косе. Шумело, гудело вокруг – страшно вспомнить… Мог ли ты слышать ещё и меня, бедную, влюблённую в своего хозяина машинку?