— Да я сначала хотел вас позвать, тебя и Ирландца, да вы с хозяином третью амфору допивали, думаю, куда уж, грохнетесь еще через борт в море, потом вылавливай!
Никифор изобразил жестами, как его приятели, пьяные, валятся за борт, смешно отфыркиваются, вопят…
Хельги уже больше не сдерживался — захохотал во весь голос, да так, что разбудил Ирландца и хозяина, почивавших после обеда на корме, под специально натянутым балдахином. Там же было приготовлено местечко и Ладиславе, да только она им не пользовалась — стеснялась. Красива была девчонка — юна, стройна, златовласа, с глазами — как васильки в поле. Притягивала мужские взгляды, словно чужие дирхемы алчные руки вора. Поначалу кое-кто из команды «Георгиоса» попытался было за ней приударить, да быстро пошел на попятный, увидев посуровевшее лицо хозяина и холодный взгляд молодого варяжского ярла.
Сам Евстафий Догорол относился к Ладиславе вполне по-отечески, а, изрядно испив доброго винца, бывало, рассказывал, как девушка спасла его от зубов огромного волка… двух волков… трех… целой стаи… Ну и так далее, по нарастающей, в зависимости от количества выпитого. Ему, правда, никто особо не верил, но, видя, как трепетно торговец относится к девушке, понимали — может, что-то подобное и действительно было.
Ладислава, конечно, ловила на себе восхищенные взгляды, и нельзя сказать, чтобы ей это вовсе не нравилось. Однако в сердце ее давно, еще с той случайной встречи в Ладоге, был один — молодой светловолосый варяг. Хельги. Хельги-ярл. Она знала, что где-то далеко на севере, в стране снега, льда и извилистых фьордов, у него остались жена и дочь, Сельма и Сигрид. Знала — и всё-таки надеялась… И вот вчера… Как хорошо было бы, если б помогать ей в гадании пришел не этот отрешенный от мира монах — хотя и довольно приятный, — а сам молодой ярл. Ладислава так ждала его, надела на себя лишь одну тунику из тончайшего шелка — подарок Евстафия, — не скрывавшую восхитительных форм ее юного тела. Так ждала — вот возьмется ярл помогать в гаданье, невзначай прикоснется, обнимет… Но не пришел ярл. А монах, Никифор, так его имя, прикоснулся-таки, да так, что его, бедного, аж бросило в жар. Ладислава, осмелев, заулыбалась, невзначай натянула тунику на груди туго-туго, так, что стало хорошо заметно всё… Бедный послушник, что-то пробормотав, закрыл лицо руками да скорее убежал прочь — видно, молиться своему распятому Богу.
У нас тоже сейчас молятся.
Ладислава вздохнула.
Роду, Святовиту, Велесу… В начале травня-месяца — праздник первых ростков, с песнями да веселыми девичьими хороводами, потом, ближе к началу лета, — моления о дожде, а затем, в следующий месяц, изок, — Ярилин день, тоже с хороводами, плясками, венками…
Ах, как сладостно пахли цветы в венках — колокольчики, ромашки, фиалки. Как швыряли девчонки венки в реку, и тут же за ними прыгали парни и, выловив венок, несли его к владелице — а та милостиво целовала их в губы… Вот бы и Хельги так…
Ладислава грустно усмехнулась, вытерла рукавом набежавшую слезинку… Да уж, такой бросится за ее венком, как же! Холоден, как ледяная скала. И всё отшучивается, на всё-то у него ответы есть, не подойдет никогда, не обнимет, да куда там — обнимет, даже не заговорит первым! Так, пару слов буркнет — и всё. Всё шушукается с дружками своими — с Никифором-монахом да с Ирландцем. Ой, ну до чего ж неприятный мужик этот Ирландец — узколицый, смазливый, всё улыбается, а взгляд стылый, как у змеи. И смотрит так… Будто все тут кругом замыслили против него какую-то каверзу. Лучше уж с Никифором водиться, тот, по крайней мере, безобидный. Да и Хельги от него не далеко ушел, дурачина. Как будто не видит ничего, не замечает… или — не хочет замечать? Ах, какие ж у него глаза — синие-синие, а волосы мягкие, как лебединый пух… А губы, щеки, ресницы… Говорила маменька — не плюй на воду, не люби варяга. Не люби… Да ведь сердцу-то не прикажешь!
Жарко было в степи между Днепром и Доном, где двигались всадники и запряженные медлительными волами повозки. Степь, казалось, дышала: зеленая травяная гладь волновалась, словно море, ласково стелилась под копытами лошадей и волов, под большими колесами повозок. Кое-где по пути попадались древние идолы, да иногда смотрели на путников невидящими очами каменные скифские бабы.
— Долго ль еще до Кенугарда? — отдуваясь, обернулся в седле Лейв Копытная Лужа. Отбросив со лба жирные, пропитавшиеся дымом костров волосы, он вопросительно уставился на своего товарища, тощего и сутулого Истому по кличке Мозгляк.
Истома, как и Лейв, трусил на небольшой кобылке какой-то непонятной мышиной масти, купленной на деньги, оставшиеся от неудавшегося коммерческого предприятия Лейва… Вернее, даже не самого Лейва, а его дядюшки — Скъольда Альвсена, известного в Халогаланде скупердяя. После нападения печенегов на караван, случившегося еще по зиме, на переходе из Итиля в Саркел, Лейв, скрипя зубами, долго подсчитывал убытки — а они были значительными. Печенеги разграбили все товары, прикупленные им и его напарником, старым Хаконом, — это раз. Убили самого Хакона — два, притом бежали пленники — красивая рабыня Ладислава и давнишний враг Лейва Снорри…
Нет, Снорри, похоже, всё-таки погиб, как погиб и Альв Кошачий Глаз, близкий приятель Истомы. Интересно, что их связывало? Вообще-то Истома Мозгляк, как не раз уже убеждался Лейв, производил впечатление бывалого человека. В меру боек, умен, хитер изрядно, с таким не пропадешь! Потому-то и поддался на его уговоры Лейв Копытная Лужа, знал — с убытками домой лучше не возвращаться: дядюшка Скъольд не только на двор не пустит, да как бы еще и собак не спустил. Как только предложил Истома пойти в Кенугард, к его знакомому князю — так тут же и согласился Копытная Лужа, даже для виду не стал ломаться. А что ему было делать? Со Скъольдом Альвсеном шутки плохи, особенно когда дело касается его собственности, об этом уж все в Норвегии знали, от Трендалага и Халогаланда до Вика.
Истома тоже был рад согласию Лейва — как-то уж больно одиноко почувствовал он себя после гибели Альва Кошачьего Глаза, привык работать в паре.
А Лейв, похоже, был бы вполне подходящим напарником для всех темных дел, на которые сподвигнул Истому князь Дирмунд, что пришел с Хаскульдом-конунгом из далекой северной земли. Злобен был Лейв, яростен, особенно тогда, когда мог безнаказанно поглумиться над беззащитной жертвой, правда, труслив в битве — ну, так то не страшно, на рожон лезть и сам Истома не собирался — и, на первый взгляд, глуповат, но то больше от молодости, от неопытности, а опыта Копытная Лужа набирался быстро, в чем Истома Мозгляк не раз убеждался. Единственный прокол — не удалось, как просил Хозяин, затравить змеями молодого Хельги-ярла — не укусили его почему-то змеи, может, вялые оказались, а может, ярл знал какое-то заклинание. В общем, не выполненным оказался приказ Дирмунда, и нельзя сказать, чтобы Истома возвращался в Киев-град с легким сердцем. Хотя и не кручинился особо, знал: много у Дирмунда верных людей, так что сильно гневаться князь не будет, тем более теперь, после смерти Альва, когда одним верным человеком стало меньше. Ну и, похоже, Лейв Копытная Лужа сможет стать вполне достойной заменой, вполне. Так что на вопрос утомленного жарой Лейва относительно пути до Кенугарда Истома приветливо осклабился и посоветовал послать на ближайший холм слугу — посмотреть.
— Грюм, сбегай! — тут же приказал Копытная Лужа, и лысый слуга — тайный соглядатай Скъольда — мигом взобрался на пологую, поросшую редкими кустиками вершину.
— Видел какие-то тучи далеко на западе, — спустившись, доложил он, преданно глядя на Лейва. Грюму тоже не улыбалось возвращаться ни с чем — Скъольд обвинит в неудаче не только Лейва, но и его, скажет — а ты куда смотрел, лысая башка?
И будет совершенно прав. Тогда зачем же возвращаться? Может, у Дирмунда-князя куда как лучше будет!
— Тучи, говоришь? — тяжело втягивая воздух пересохшим ртом, переспросил Истома. — То река. А вверх по ней — Киев. Думаю, дня через три будем.
akniga