Девушка из 58-го одобряет всё, что кажется ей «эмансипированным», «современным», «последним писком», и клеймит «девушек с принципами», «зашоренных», а также тех, кто «ищет в мужья денежный мешок».

Она «обожает» писать сочинения по литературе, темы которых сообщает в письмах подруге. Знаем ли мы Рабле? Буало говорил: «Любите разум»[21], а Мюссе – «Любите безрассудно!»[22], и т. д.

Содержание этой переписки вращается исключительно вокруг школьной жизни, книг (Саган, Камю, «Бунтующий человек» охарактеризован как «зубодробительный»), будущего и существования в целом. Тон писем – живой, возбужденный. Часто провозглашается: «Жизнь стоит того, чтобы жить». По поводу бала-карнавала в Ивто сказано следующее: «В бешеном кружении я впервые ощутила какое-то немыслимое счастье и даже начала думать вслух, потому что сказала: „Я счастлива“».

Ни слова о родителях.

Нет никаких сомнений в том, что эти письма, какими бы искренними они мне ни казались, насквозь пропитаны желанием продемонстрировать Мари-Клод – которая обладает живым воображением, не признаёт авторитетов, берет из библиотеки отца-инженера современные романы, и потому является предметом зависти и подражания, проводницей в прогрессивный мир, – что их вкусы, ощущения, ви́дение жизни и других людей совпадают.

Но чаще всего я обнаруживаю фрагменты своего внутреннего дискурса в стихотворениях и цитатах, тщательно выписанных в ежедневник 1958 года в красном переплете, подаренный мне одним поставщиком сыра и уцелевший во всех моих переездах. В нем девушка тех времен выражает себя опосредованно, через слова, которые создают ее идеальный образ, возвышают ее над пресным и грубым – как она считает – языком ее окружения.

Там выписано около двадцати стихотворений Превера, несколько Жюля Лафорга, Мюссе, порой – отдельные строки:

«Мне дали жизнь, как оплеуху. / Как незнакомке вслед свистят, / Я шел за жизнью наугад» (Пьер Луазо).

Цитаты из Пруста, все на тему памяти, взятые из «Истории французской литературы» Поля Крузе. И другие, источников которых я не помню:

«Нет подлинного счастья, кроме того, которое осознаёшь, когда им наслаждаешься» (Александр Дюма-сын).

«Каждое мое желание обогащало меня больше, чем всегда обманчивое обладание предметом моего желания» (Андре Жид).

Вот она – девушка, которая вот-вот прибудет в лагерь.

Она существует и вне меня, ее имя значится в архивах санатория в С., если они сохранились. Анни Дюшен. Моя девичья фамилия, доставшаяся от отца, казалась мне слишком звучной, и я ее не любила – возможно, потому что она пришла с дурной стороны, как говорила мама. Ее собственная фамилия, Дюмениль, мягкая и приглушенная, нравилась мне больше. С фамилией Дюшен я без сожалений, пожалуй, даже с облегчением рассталась спустя шесть лет в руанской мэрии[23], тем самым расписавшись в том, что я перехожу в буржуазный мир, а С. предается забвению.

Существует и то место. С годами в моей памяти оно превратилось в этакий замок, что-то между поместьем из романа Алена-Фурнье «Большой Мольн» и дворцом из фильма «В прошлом году в Мариенбаде». Осенью 95-го, по пути из Сен-Мало, я попыталась его найти, но не смогла. Мне пришлось припарковаться у табачного киоска на главной улице С. и спросить у продавщицы, как проехать к санаторию, а при виде ее замешательства, словно она никогда о таком не слышала, уточнить: «Бывший медико-педагогический институт, кажется», и тогда она подсказала мне дорогу. Сегодня я впервые с изумлением прочла в интернете, что это – средневековое аббатство, которое на протяжении веков разрушалось, восстанавливалось и перестраивалось. Сейчас оно закрыто для посещения, кроме Дней наследия.

На современных фотографиях ничто не указывает на его былую роль санатория, который летом превращался в «оздоровительный лагерь» и принимал на две смены ослабленных или «темпераментных» детей под надзором тридцати с лишним вожатых, двух физруков, врача и медсестер. И напротив: никаких упоминаний об историческом характере этого места на открытке, которую Анни Дюшен отправила в конце августа 58-го Одиль – это еще одна близкая подруга из пансиона, но дружба с ней не такая, как с Мари-Клод: Одиль из крестьянской семьи, и с дочкой бакалейщицы у них столько общего, что им даже думать об этом не надо, а достаточно со смехом обменяться парой слов на местном диалекте. На открытке, фотокопию которой Одиль сделала для меня несколько лет назад, я вижу сфотографированное с воздуха внушительное и строгое старинное здание из пожелтевшего камня. Три неравных по высоте и длине крыла образуют букву Т, горизонтальная перекладина которой смещена вправо. Самое короткое крыло напоминает часовню. С двух сторон от монументального крыльца – воротные башни. Ансамбль явно относится к разным эпохам, но в основном это XVIII век. Между крыльями – спортивная площадка. Слева от крыльца – небольшие послевоенные постройки. Справа – парк, границ которого не видно. Вся территория, запечатленная на фото, окружена стеной. На обороте написано: «Санаторий в С. ‹…› – Орн».

Как только я собираюсь подвести Анни Дюшен ко входу в санаторий в тот день, 14 августа 1958-го, меня охватывает оцепенение, часто означающее, что я брошу писать, испугавшись трудностей, которых толком не могу сформулировать. И дело не в том, что меня подводит память: наоборот, мне приходится делать усилие, чтобы образы – комната, платье, зубная паста «Эмаль Диамант» (память – сумасшедший реквизитор) – не цеплялись друг за друга и не превращались в завораживающий фильм, лишенный всякого смысла. Не в другом ли проблема: как запечатлеть и осознать поведение этой девушки, Анни Д., ее счастье и ее страдание, и соотнести их с правилами и убеждениями полувековой давности, с тем, что было нормой для всех, кроме горстки представителей «развитого» общества, к которому в этом лагере не принадлежала ни она, ни другие?

Другие.

Я вбила их имена и фамилии в онлайн-справочник. Сначала парней. У самых распространенных имен совпадений было столько, что с тем же успехом можно было не искать вовсе. Как тут поймешь, который из Жаков Р. ездил в летний лагерь в 1958-м? Их личности растворились в толпе. Обладатели нескольких других имен проживали в Нижней Нормандии, и я решила (возможно, ошибочно), что это те самые, кто, по моим воспоминаниям, жил там в 1958-м. То есть они так и не уехали из мест своей юности. Это открытие меня взволновало. Словно, закрепившись на одной территории, они сами остались прежними; как будто географическое постоянство обеспечивало неизменность их сущности.

Я проделала то же с именами девушек. Ни один результат не внушал доверия: наверняка почти все они, как и я, взяли фамилию мужа и не воспользовались услужливым советом справочника: «Укажите вашу девичью фамилию, чтобы знакомым было легче вас найти».

Я расширила зону поисков до всего гугла. Уверенно опознала в социальных сетях Дидье Д., бывшего студента ветеринарного училища в Мезон-Альфоре, и, с некоторыми сомнениями, Ги А., с севера Франции, чье имя упоминалось на нескольких спортивных сайтах в Лилле и окрестностях.