— Сынок, — мать нежно накрыла его горячую ладонь своей — узкой и прохладной. — Ты же знаешь, что мне пришлось очень нелегко в последний год. Я привыкла работать в паре, и тут так кстати подвернулся Миша с его предложением совместного номера…

— Скажи, — вдруг перебил ее он, — а ты любишь п-папу?

Мать отвела взгляд.

— Конечно, я его любила.

— Нет, — он с досадой поморщился. — Любишь ли т-ты его сейчас?

Она закатила глаза, явно испытывая неловкость и неумело стараясь это скрыть.

— Ну что ты как маленький?! Папы больше нет. Надо принять уже этот факт и смириться, а не бегать от действительности и притворяться перед самим собой, что в нашей семье ничего не изменилось. Прекрати прятать голову в песок и отрицать очевидное. Жизнь продолжается даже без папы, понимаешь? — патетически заключила она, и Макар снова невольно поморщился от явственной фальши в ее голосе.

— П-подумать только, как удачно все сложилось д-для этого самого Миши, — со всей язвительностью, на которую только был способен, выговорил он. — Отец т-так вовремя п-погиб… — когда Макар волновался, то начинал заикаться сильнее обычного.

— Тебе не стыдно? — насупилась мать. — Миша — мой давний друг и бывший однокурсник. Он всегда с большим уважением относился к твоему отцу и восхищался его талантом…

— Вау. Его вт-торое имя не Иисус, случайно?

— Макар! — взвилась мать, наконец потеряв терпение.

Он молча отвернулся к окну, давая понять, что не собирается продолжать этот дурацкий разговор, и чувствуя какое-то злорадное удовлетворение из-за того, что ему удалось ее выбесить. Родительница же, несколько минут обиженно посопев и пофыркав, традиционно предпочла смалодушничать и сделать вид, будто ничего не случилось. Такая модель поведения уже стала привычной для них обоих…

— О, посмотри-ка! — воскликнула мать с преувеличенным оживлением, как ни в чем не бывало. — Вон то красное кирпичное здание — твоя новая школа!

— Сейчас описаюсь от радости, — без всякого выражения прокомментировал Макар, даже не пытаясь сделать заинтересованное лицо.

— О ней очень хорошие отзывы, я читала, — продолжала мать. — Завтра же прямо с утра отправляйся к директору, чем раньше ты приступишь к занятиям — тем лучше. У тебя ЕГЭ на носу!

— Я к-как бы в курсе.

Макар, как и все дети цирковых артистов, давно привык к постоянной смене школ. В той, прошлой жизни — до гибели отца — они с семьей переезжали с места на место практически каждые два-три месяца. У него было два пути получения образования: заниматься с репетиторами и сдавать экзамены экстерном — или же устраиваться в новую школу в каждом городе, куда цирк приезжал на гастроли. Макар предпочитал второй вариант. Иногда он мог сменить пять-шесть школ за год! Он не успевал толком привыкнуть к новому классу и учителям, все они сливались для него в какую-то бесконечную вереницу одинаковых серых лиц и суетливых голосов. Да и зачем было привыкать? Он прекрасно понимал, что это все равно ненадолго. Гораздо важнее было другое: работа в цирке.

Макар не знал и не представлял себе другой жизни, кроме цирка — он, что называется, «родился в опилках». Родители чуть ли не с младенчества начали готовить его к будущим выступлениям: растягивали, развивали, ставили на мостик… В три года он уже регулярно появлялся на манеже в различных номерах: помогал клоунам в их репризах, ассистировал жонглерам и даже дрессировщикам. Когда Макару исполнилось двенадцать, родители решили задействовать его в своем новом номере. Отец ежедневно репетировал с ним по несколько часов, и Макар буквально заболел воздушной гимнастикой. Уровень увлеченности и вовлеченности был максимальным: тренировки семь дней в неделю, руки в мозолях, вечно разбитый нос, зажимы в шее, бесчисленные синяки… И самое главное — осознание: «Это мое! Зачем жить, если нельзя летать?!» В свои двенадцать он выглядел значительно взрослее: тело окрепло, подкачались руки, а сила воли у него всегда была другим на зависть.

Работать в жанре воздушной гимнастики официально позволялось лишь с восемнадцати лет, но у Макара так здорово получалось, что родители добились для сына разрешения летать под куполом цирка уже в четырнадцать. Он выступал с номером на кордепарели[1] на высоте пятнадцать метров — первый и единственный в этом возрасте абсолютно без страховки.

У всех цирковых детей даже игры были соответствующие — они устраивали представления друг для друга. А школа… ну что — школа? Всего лишь скучный, но, к счастью, преходящий фоновый элемент.