В общем, я решил спасти их дом тоже, на пару с лавкой Антти, отыскал вилы и оттащил стожок соломы, сложенный Луукасом у входа в хлев, и спихнул в навозную яму; по дороге обнаружил половину свиной туши, то ли забытой стариками, то ли брошенной нарочно, чтобы сгорела вместе с хлевом.

Недолго думая, — что здесь еще придумаешь? — я порубил примороженную тушу на куски, завернул их в брезент и развесил неподалеку в лесу по деревьям, мороженое мясо может храниться так неделями, месяцами даже, если звери до него не доберутся. Я стоял и прикидывал, не поставить ли мне заодно ловушку на соболя, и тут в первый раз услышал войну, неясный гул моторов в зимней безветренной тишине; он медленно приближался с той стороны, куда уехали эвакуированные, потом прогремело несколько выстрелов, а где-то далеко-далеко, на востоке, грохнул пушечный залп.

Я вернулся по темным улицам назад и очутился у лавки Антти одновременно с первыми пересекшими мост машинами, возле меня остановился джип, а прочий транспорт повез дальше в город солдат в белом, они спрыгивали на землю и врывались в беззащитные дома с приготовленными у дверей канистрами с керосином, соломой и щепками.

Мужчина лет тридцати вылез из джипа и смерил меня взглядом, означавшим, возможно, что он отказывается верить собственным глазам: откуда живая душа в подлежащем уничтожению городе?

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Я здесь живу, — ответил я.

— Город эвакуируется, — сказал он. — Русские будут здесь через… вероятно, уже утром.

— Мне все равно.

Он опять посмотрел на меня как на чудо-юдо. Его шофер тоже вылез из машины и зашептал что-то ему на ухо, тихо, но слух у меня отличный, после чего первый — очевидно, офицер — вернулся и спросил меня, правда ли, что я местный дурачок. Он и не подумал приправить вопрос одной из этих гаденьких улыбочек, а задал его как самый обыкновенный, как если бы его интересовал мой возраст, например, и я ответил так же просто, что, видимо, да и что я здесь останусь, хоть убивайте, что я никогда не покину Суомуссалми, есть в жизни вещи и поважнее одной жалкой человеческой жизни.

Он улыбнулся, невольно, вероятно.

— Оружие у тебя есть? — спросил он, терпеливо обсасывая сосульки, намерзшие в его нечесаной бороде и звякавшие друг о друга.

Я сходил в дом, в заднюю комнату, где я сложил свой инструмент и все, что имелось у меня из еды, и принес свое ружье.

— «Музин», — сказал он задумчиво и погладил старинное сокровище голыми руками, оценив, значит, показалось мне, идеальное состояние ружья. — Боевое?

— Да. От отца осталось.

— Патроны есть?

Я отдал их тоже. Он сложил все в машину и повернулся ко мне вполоборота, похоже, необходимость принять решение мучила его настолько, что сил раздумывать у него уже не было.

В окнах окрестных домов заполыхало пламя, между машинами и домами туда-сюда с криками сновали люди, и в секунду, когда вышибло первые стекла, раздался двойной взрыв, и оба соседних с лавкой Антти дома накрыло огнем. От сильного жара мы попятились, офицер дал шоферу знак отогнать машину в безопасное место и медленно побрел следом, а я остался стоять, спину палил жестокий, как разъярившееся солнце, жар.

Пройдя несколько шагов, офицер остановился, вернулся назад и потянул меня за собой, внизу у моста он достал кисет и предложил мне закурить.

Я отказался.