— Коул, смени Диггери наверху! — крикнул Хэнк, засовывая револьвер обратно в кобуру.

— Может, он там сам справится? — протянул я.

— Его, скорее, вывернет на собственные ботинки.

— Зачем тогда его держишь, если он не может делать грязных дел?

— Для грязных дел у меня есть ты, мой мальчик, — Хэнк дотронулся кончиками пальцев до своей шляпы. — Подчисти тут всё, а мы будем ждать тебя у ручья.

— Ладно, — я отвернулся и поморщился.

Пока поднимался по лестнице на второй этаж, думал, что пора с этой компанией завязывать. Они боялись меня, но не уважали, а Хэнк иногда смотрел, как подстреленный койот, опасаясь, не перебью ли я их во время ночной стоянки.

Я был одиночкой, и глупо это отрицать.

Облегчение, написанное на лице Диггери, когда я зашёл в комнату было практически комичным. Я б даже улыбнулся, если б не дело, которое мне надо было заканчивать за этого никчёмного ублюдка.

Я спрашивал, способны ли вы догадаться, о чём думают жертвы в последние минуты их никчемных и безрадостных жизней. Они могут упиваться собственной значимостью, считать, что они кому-то интересны как личности, хотя их мысли не представляют абсолютно никакой ценности. Так вот, я знаю, о чём они думают. Нет, я не читаю мыслей. Лишь просто смотрю в их расширенные чёрные зрачки, на поверхности которых отражается круглое дуло моего кольта, и понимаю: какие они все эгоисты: от первой минуты рождения до последней секунды жизни, от первого жадного вдоха и требовательного крика до последнего всхлипа и мольбы о себе… не о других… всегда только о себе и лишь о себе…

Покажите мне человека, — разве, что не святого или душевнобольного, — кому другой человек, находящийся рядом, просто проходящий мимо или живущий поблизости или в отдалении будет интереснее его самого.

Влюбленные, — скажете вы и… ошибетесь. Любовь — это унижение. Настоящая любовь безответна, она не может быть равной, чья-то чаша весов обязательно окажется переполненной. Так что ни о какой гармонии и речи быть не может. Любя, ты унижаешься, ты просишь, вымаливаешь, а в ответ получаешь подачку в виде искаженного, извращенного чувства и слов: я люблю тебя, — с наивной, глупой приставкой: очень…

Но есть и другой бескорыстный вид любви, к сожалению, не всем доступный…

— Не трогайте её, — рыдала, стоя передо мной на коленях, растрепанная женщина. — Убейте меня, только не её, не надо, прошу вас, — голос её понизился, стал практически неразборчивым.

Она попыталась схватить мою руку, чтобы в умоляющем жесте припасть к ней губами, но я отшатнулся, и женщина рухнула на пол, ползая возле моих сапог, практически слизывая с них дорожную пыль и мозги собственного мужа, бесформенной грудой лежащего внизу в гостиной.