3 Шиномонтаж

Ржевка – это такой район в Петербурге, в часе ходьбы от метро Ладожская. Спальное гетто. Сейчас я живу уже в другом районе города, работаю бухгалтером, но Ладожская как будто не отпускает меня, ее дикость и нелюдимость конечно же стали частью меня. Since 1996, когда моего отца уволили в запас в звании подполковника. Последние годы с 1991 по 1996 он служил на Дальнем Востоке, и мы с мамой тоже мотали срок в этом таежном крае, и в середине девяностых окончательно поселились в славном городе Санкт-Петербурге. Как я уже сказал, Ладожская – это дикое место, но тогда так было почти везде, мне запомнились, например, нескончаемые «стрелки» между школами, между районами, между различными субкультурами. Я не принимал в них никакого участия, так как был совсем мал, а просто бегал с новыми друзьями перед толпой и зачем-то прятался в парадных, залетая по пролету наверх к окну и наблюдая, как бисер тел течет мимо по рванным тротуарам из крупнозернистого асфальта. Тогда я завел дневник, впервые возжелав зафиксировать события, которые своим напором сбили меня с ног – завел в первый и последний раз. Там была единственная запись: «Сегодня лисоманы дрались с реперами, подкатил козелок и забрал народ». В целом было интересно, я попал в цивилизацию, в бетонные джунгли из джунглей натуральных, где, чтобы позвонить другу, надо было поднять трубку армейского телефона из пахнущего бакелита и попросить оператора соединить тебя с квартирой номер №.

Так вот, сейчас на дворе 2015 год.

Наступили долгожданные выходные взрослой жизни, ведь мне как-никак стукнуло уже 30 лет, и я поехал проведать маму, живущую в родном доме на углу Энтузиастов и Коммуны. На КАДе взорвалось колесо. Все мои пожитки, которые я вез в багажнике старого авто, на асфальте, чтобы достать домкрат и запаску. Но это не помогает – теперь в пороге автомобиля огромная ржавая дырка от домкрата. Даже две, ведь родители учили доводить дело до конца, но не три, так как Россия научила, что можно и забить хуй. Океан и танцующие нефритовые сопки. Я люблю мечтать. Я очень хочу во Владивосток. Но теперь вместо скалистых берегов острова Русский – обочина КАДа, вместо стремительно взлетающего ввысь самолета – 30 км/ч по кромке шумного шоссе. Вместо заката над Тихим океаном – проткнутое сажевое небо на задворках, с рассыпанными из черной грозовой дыры окурками, словно мазками кисти мастера. Шиномонтаж – какое волнующее слово. Это слово заставляет задуматься. Задуматься о чудесах. Задуматься о прекрасном будущем, когда оно утекает из-под ног и стонет огромным печальным китом. Я бы сказал, что шиномонтаж и окурок – слова синонимы. Их нельзя не любить, я почему-то в этом уверен. Два печальных брата, с грустными потухшими глазами. Я задумался о чудесах и о том, как я докатился до такой жизни, которая как будто не моя, а черновик долбоеба с Ладожской. Меня осенило прозрение, когда автослесарь сказал, что у меня не работают задние тормоза. Он грустно это сказал, как будто бы пожалел меня, и я забыл свой страх, увидев в его лице греющее сочувствие. Дыхание немного сбилось, и я понял, что в тот недалекий день я действительно поставил на себе крест. Было дело, я увидел красивую собаченку, суетливо бегущую по двору. Хозяев рядом как будто не было. Но я не был уверен. Что собака без хозяина? Ничто. Что человек без веры? Без веры в себя и чудеса. Тоже ничто. Не человек. Я пошел дальше, оглядываясь, куда она побежит. Был долгий день, и мне хотелось ссать, по этой причине мои шаги были стремительны, а мысли только о диких зеленых насаждениях в нескольких кварталах, и о собаке я быстро забыл. На следующее утро мне встретилось объявление о пропаже питомца. Было несколько моментов. Первый – пропажу привязывали к другой станции метро, а второй – мне казалось, что собака точно не та. Но почему же, когда я вышел из дома на бесцельную дневную прогулку, я отправился в другой район, где давеча видел эту собаченку? Ответа нет. Я просто пошел в ту сторону. По пути заглянул в пару мест, офигел от цены ксерокса за лист, думая, что он будет стоит рублей 5 максимум, ведь недавно стоил 3 (недавно, как я потом посчитал – это 10 лет назад). Спросил у продавца ксерокопий, открыток и прочих утилитарных мелочей, реальные ли это люди на фотографиях для памятников, увидев красивую молодую девушку на керамическом изображении.

– А вы с какой целью интересуетесь?

«Смерть – имманентная трансцендентность природы» – было написано на заборе по пути. Рядом: «метафизический ХУЙ». Далее было трогательное «Малыш, проснись», где «н» было исправлено на «р». Я задумался о смысле и о любви, потом промолвил:

– да просто захотелось узнать.

Почему-то взгрустнулось, и я нырнул в ТЦ Бонус на Косыгина, где в прошлом году мы с Ритой купили путевку в Турцию. Но на этот раз зашел, не за путевкой, а за ряженкой в продуктовый отдел. В общем, я потерял много времени и подумал, что нахрен этот соседний район, ведь собака скорее всего не та… В ту же самую секунду мою голову наточенной стрелой пронзила мысль: я в такой жопе, потому что Я НЕ ВЕРЮ. Эта банальная идея настолько меня поразила и обрела невиданные ранее оттенки, что дряхлая ива с орущими под ней алкашами почудилась мне раскидистым платаном, в тени которого Гиппократ дарил свои откровения ученикам. И я пошел в соседний район к той собаченке. Теперь это был поход за верой, поход за обретением надежды, которую я потерял уже не помню когда. Я шел довольно долго, и было время все обдумать. Я, как водится в такие моменты, включил легкий джаз. Когда я искал в своей фонотеке нужный альбом, размышлял, какой саундтрек больше подойдет для похода за верой – Стен Гетз, Ширинг или Cannibal Corpse, – ступил в собачье дерьмо, и сразу же меня бортанул бык. – Ладно, пусть это будет Бэйкер, – подумал я.

Так вот, времени у меня было достаточно, и, казалось бы, что за задача? Просто дойти до того места, где я давеча видел собаченку – делов то. Там я вновь обрету веру. Я приободрился. Шаг был легкий и уверенный, ладони слегка влажные от возбуждения и нетерпения. Даже выглянуло солнышко, освещая хмурые морщинки жителей окраины, вышедших подышать пьяным воскресным воздухом. Но внезапный блестящий проникновенный пассаж трубы старого философа-самоубийцы Бэйкера дал мне новое откровение: не достаточно просто прийти туда! Нужно поверить, что эта собаченка там будет. Только так и никак иначе. Она должна там быть – ты понимаешь? Должна там бегать своими когтистыми мохнатыми лапками и фыркать своим длинным носиком. Она должна там быть реальнее всего самого реального, что ты видел в своей печальной стонущей огромным китом жизни. Только так ты вновь обретешь веру, ведь если человек верит – все возможно. Это проверка на вшивость, братан, и ебись с этой мыслью, как хочешь – изливал мне старый философ-самоубийца Бэйкер своей бессмертной трубой – и у тебя, похоже, проблемы. Заморосил дождик, ноги заметно потяжелели, а асфальт стал густой непролазной чащей. Переезд снова закрыли, и я шел вдоль вереницы грязных ожидающих автомобилей, которые вскоре оглушат меня своим истошно-нетерпеливым воем. Какая тут вера, когда так… добрести бы… Собаки там не было. И теперь у двух печальных братьев появилась не менее печальная сестра – моя жизнь. Шиномонтаж, окурки и я.

4 Тропический цветок

Да, я не верю в себя. Но задумывался ли я об этом раньше? Не знаю.

Вот как-то я пересекал мост. Я люблю пересекать мосты, наблюдая, как справа на юго-западе города взлетают самолеты. Эта картина всегда вызывает трепет как впервые услышанная песня любимой в будущем группы. Лайнер грузно, но верно поднимается, кажется, совсем над куполом Иссакия, следуя к нестрогим, как на полотнах импрессионистов, рядам кранов порта и серых крыш Васильевского острова, и далее, и далее, пока совсем не исчезает за облаками. И однажды я удивился тревоге, проткнувшей меня в тот момент, когда самолет скрылся. Я ощутил отсутствие и, как понял позже, заметно ускорил шаг, как будто пытаясь его догнать. Я придумал свой полет, завтра я обязательно его осуществлю. Поднимаясь по эскалатору, уже почти на поверхности, я закрою глаза, глубоко вдохну и, выдохнув, отпущу теплую воздушную массу, поддерживающую мою спину и полечу назад в пропасть. Я буду деревянной кеглей, лакированной безразличием, разбрасывать в сторону спящих пассажиров, мое лицо сравняется с шеей, с плечами, оно не будет ничего обозначать – никаких гримас, они ни к чему. Пассажиры, резко тянущиеся за свои телефоны, чтобы написать, что опоздают сегодня на работу, или, может, и вовсе не придут, так как на них летит огромная лакированная кегля, не успеют, они тоже задеревенеют от ужаса и покроются лаком безразличия, пульсирующим светильниками метро, и отпустят все. Уже не важно. Уже случилось.

5 Она

Как я уже выше говорил, я – бухгалтер. Работа так себе. Бумажки, цифры и скрепки. Отчеты, калькуляторы и нескончаемые печеньки на алтаре отдельной полки шкафа с папками всех цветов пыльной радуги. И она. Тоже бухгалтер. Мне как-то сказали, что меня взяли сюда благодаря ей. Ее зовут Ира. Она мне очень нравится, особенно её темные воздушные кудри, глубокий пронзающий тебя взгляд. И то, что она очень добрая и справедливая. Доброта – самое важное в людях. Хуй поспоришь. Я часто пытаюсь отвлечься и не думать о ней. И у меня даже иногда получается, но, когда я прихожу в офис после выходных и вижу её улыбку, все увикендные потуги разлетаются щепками.