Гарри Тертлдав

Под собором Святого Петра

Воздух пропитан ладаном, им пахнет даже здесь, за закрытыми дверями. Ладан и мирра — запахи из далекого прошлого, запахи тех дней, когда он еще мог выходить на солнечный свет.

Печальные латинские песнопения. Он узнавал их до сих пор, несмотря на то что певчие произносили латинские слова совсем не так, как когда-то римские легионеры.

И голод. Вечный голод.

Сможет ли он когда-нибудь наконец утолить свой голод? Прошло столько времени. Так много времени… Он уже не помнил, приходилось ли ему когда-либо ждать так долго.

Но он не погибнет от истощения. Не сможет умереть от истощения. Он расхохотался, и дикое эхо поскакало по стенам темницы, подхватив его хохот. Нет, он не может умереть, потому что мертвецы больше не умирают. Он может лишь желать себе смерти. Желать смерти — что он и делал каждое мгновение своего существования, от заката до рассвета, ежечасно, отныне и вовеки.

Но что толку напрасно желать.

Он ждал и предавался воспоминаниям. А что еще оставалось делать? Ничего. тщательно об этом позаботились.

Воспоминания с момента его смерти и воскресения были четкими. Он мог воспроизвести в памяти любой день, любой час — до мельчайших деталей, с высочайшей точностью.

Что от этого толку.

Ему больше нравилось вызывать в памяти те дни, когда он был всего лишь смертным человеком. (А был ли он вообще когда-нибудь простым человеком? Он знал, что многие ответили бы: нет. Возможно, они были правы, но ведь ончто был человеком — человеком. Впрочем, воспоминания о том времени уже стали смутными, как это бывает у людей, так что он мог и ошибаться. Возможно, он и не был таким, как все, с самого начала.)

За свои тридцать с небольшим лет он успел многое. Беглец, плотник, реформатор, бунтарь… Осужденный. До сих пор у него в ушах звучали глухие удары молотка, вгонявшего гвозди в ладони. Он все еще помнил, как кричал от боли, когда гвозди пронзали его тело. Тогда он и помыслить не мог, что дело может дойти до такого — что, в общем, только показывало, как глубоко он мог ошибаться.

Он также не мог помыслить и о том, что дело может дойти до Что опять же показывало, насколько он мог заблуждаться.

Если бы он действительно был тем, кем его считали люди, то разве допустил бы, чтобы дошло до такого? Этот этап — нет, не жизни, а существования — он помнил до мельчайших подробностей, как не может ни один смертный. Он постоянно анализировал свои воспоминания. И как ни старался, не видел ничего, что мог бы сделать по-другому.

Даже если он и видел нечто такое, то все равно сейчас уже было слишком поздно и это не имело значения.

«Habemus papam!»[1]

Вы слышите эту латинскую формулу, и вы знаете, что она про вас… Может ли еще какое-нибудь чувство сравниться с этим? Говорят, что когда-то один православный патриарх умер от счастья, когда узнал, что избран. Такого ни разу не было в истории Католической церкви после раскола в 1054 году,[2] однако представить подобное было несложно. Целая жизнь, проведенная в надеждах и ожиданиях, в молитвах и терпеливом предвкушении… И вот наконец выпадает возможность примерить сандалии Рыбака.[3]

«Они запомнят меня», — первая мысль, мелькнувшая у него в голове. Для человека, которому по роду своей деятельности предпочтительнее не иметь детей, это была единственная возможность увековечить себя. Кардинал может управлять делами из-за кулис в течение многих лет и в результате стать величайшей силой в этой самой древней из постоянно действующих мировых организаций, но через пять минут после его смерти никто, даже ученые схоласты из папской курии, не вспомнит его имени.

А вот если вам суждено услышать «Habemus papam!»…