Сальваторе, переступил через чье-то тело и приблизился ко мне. На извращенно чувственных губах играет издевательская усмешка. Когда-то мы дружили… когда-то его мачеха говорила комплименты моей матери, а отцы играли в покер. Когда-то он мне нравился… А потом не было никого в этом мире… никого, кому бы я желала самой жуткой и лютой смерти больше, чем Сальваторе ди Мартелли и всем, кто носит одинаковую с ним фамилию. Всем, кто залили кровью каждую секунду моего существования.

— Да, Юлия? — он всегда произносил мое имя на русский манер, издевательски нарочно подчеркивал то, как меня называли мои родные. — Я же говорил тебе, что это случится! Говорил, что ты принадлежишь мне! Ты — моя собственность.

— Лучше сдохнуть!

Проигнорировал этот вопль, продолжая рассматривать меня и трогать мои волосы.

— Ро-ман…серьезно? Почти Ромео! Как жаль, что он умер… но так будет с каждым, кто прикоснется к тебе. Каждым, кто посмеет думать, что может безнаказанно смотреть на то, что принадлежит мне.

«Что»… он всегда относился ко мне, как к чему-то, а не кому-то. Хуже, чем к скоту, отвратительней, чем к таракану. И я знаю, зачем он устроил это кровавое побоище и цирк с венчанием. С той секунды, как услышала его проклятый свист, пробивающийся сквозь органную музыку и заставивший меня закоченеть от ужаса.

Смуглые пальцы трогают мой дрожащий подбородок, и я крепко зажмуриваюсь, чтобы не видеть это жестокое лицо, не видеть эти циничные глаза с жуткой золотистой каймой вокруг почти черной радужки. Глаза, от которых кровь стынет в жилах. Они слишком жгучие, слишком жестокие, безжалостные. Не понимаю, как могла когда-то считать их красивыми. Мартелли всегда был тварью. Зверем и убийцей. Это у него в крови. У них у всех.

— Готовы ли вы с любовью принять от Бога детей и воспитать их согласно учению Христа и церкви?

Я скорее вырежу себе нутро, чем понесу от него!

— Еще как готовы, да, Вереск? Долеталась, допорхалась и попалась!

— Не называй так! — зашипела, вздрагивая от этого слова.

— Тебя забыл спросить.

Смотреть в его лицо, чтобы запомнить каждую черточку, каждую линию, чтобы никогда не забыть ни одно его слово. Я скажу их…скажу, когда буду его убивать.

— Что там надо говорить дальше, падре? Давайте, не молчите! Меня раздражает медлительность!

Как жутко звучит этот приговор, как страшно и необратимо.

— Я, Сальваторе ди Мартелли, беру тебя, Юлия, — он намеренно не произносит мою фамилию, по правилам Коза Ностры она уже давно вне закона. Моя семья стерта с лица земли, и сделали это они. Проклятые Мартелли, — в жены и обещаю, — оскалился с пренебрежением, давая понять, что все эти клятвы — шелуха, — хранить верность в счастии и в несчастии, в здравии и болезни, а также любить и уважать тебя все дни жизни моей.

Нет, я не стану произносить это, не стану давать клятвы, мне ненавистен каждый его жест, каждое слово. Никакой верности… только ненависть, только жажда смерти.

— Повторила! — ткнул дуло мне в плечо. — Давай! Ты же хорошая девочка? Выучила клятвы?

— Чтоб ты сгорел!

— Это не те слова. Ты перепутала. Давай еще раз. — и улыбается. Умопомрачительная и в то же время гадская улыбка. Ненавижууууу!