Я повернулся и зашагал с ним рядом.
В классе мы прочитали минху[16], дневную молитву. Я пошел в бейс-медреш[17], сел рядом с Мойше-Цви. Он, как всегда, молился сосредоточеннее всех, наклонялся, выпрямлялся, кончики его бело-голубых цицес[18] плясали на поясе, молитвенник он прижимал к носу.
А я с трудом произносил молитвы. Попытался сосредоточиться на «Алейну»[19] – прославлении Господа – и едва не забыл поклониться. И уж совсем забыл плюнуть, хотя обычно мы с Мойше-Цви всегда плевались одновременно.
Плюемся мы понарошку, потому что на полу в бейс-медреше лежит ковер. Нужно только издать соответствующий звук, такое «тьф-фу», прижав язык к передним зубам. Смысл в том, что мы протестуем против давления христиан на еврейскую молитву и отплевываемся между произнесением отдельных строк. В старых синагогах стояли специальные плевательницы – это было классно, потому что «плевательница» – отличное слово, а еще потому, что плевательницы стоило бы поставить повсюду.
Мойше-Цви несколько раз плевался по-настоящему, на пол к его ногам шлепались большие жирные плевки. Ему за это не влетело. За молитвенное рвение не влетает. Можешь на Песах принести в жертву козу, и раввины, стоя по колено в крови и глядя, как коза перед смертью сучит ногами, скажут:
– Мальчик предан своей вере.
А перестал Мойше-Цви плеваться не потому, что плевки нужно за собой убирать. Передумал он, когда соседи стали плевать ему на ботинки. Официально он это оправдал так:
– Если мы отплевываемся, дабы умерить тщеславие неверующего, это можно оправдать, но если речь идет только о протесте против средневекового преследования, значит, все это основано на светской традиции, а не на еврейском законе, в каковом случае переход к простой пантомиме вполне приемлем. Насколько я помню, ребе Исмар Эльбоген говорил…
– Дело точно не в том, что Рувен харкнул тебе на ботинки? – уточнил я у него.
– Совершенно точно.
– Прямо вот безусловно?
– А что в мире безусловно, Худи?
Когда минха завершилась, я повесил шляпу на свой крючок и вышел из бейс-медреша на солнышко. Нужно было возвращаться в главное здание на уроки, но я точно знал, что сегодня больше уже ничего не выучу.
Глава 2,
в которой я знакомлю вас со своим семейством
По понятным причинам познакомиться с моими родными вы не можете. Я про них просто расскажу. Начнем с меня. Я же тоже собственная родня.
Почти все зовут меня Худи, но это прозвище. Имя мое Иехуда – еврейский вариант имени Иуды, сына Иакова. Известен этот сын прежде всего тем, что из зависти бросил брата своего Иосифа в яму. У меня брата нет, поэтому по поводу братобросания в ямы можно не переживать.
Фамилия моя Розен.
Вы, наверное, уже мысленно нарисовали мой портрет. Если вы основываетесь на сильно преувеличенных еврейских стереотипах, то попали прямо в точку. Мазл-тов[20]. Я такая ходячая бар-мицва: темные курчавые волосы и весьма выдающийся нос. Я худой, среднего роста. Не больно проворный, однако бросок левой в прыжке у меня очень приличный. В нашей команде иешивы первой ступени только Хаим Абрамович забивает больше меня. Мы – единственные младшие ешиботники[21], которых пускают тренироваться с университетской сборной.
Единственное, наверное, в чем я не подпадаю под стереотип, – я не ношу пейсы[22]. Семья у нас ортодоксальная. Весьма соблюдающая. Фрум. Но мы не хасиды[23], и в некоторых вещах у нас есть свобода выбора. Папа баки стрижет коротко, я тоже.
akniga