– Прости, а? Клянусь, я больше никогда не буду таким дураком.

Мне было больно это слышать. И вспоминать про то страшное лето тоже было больно. Но без него я не жила, а существовала. Хотя и сдаваться так легко не хотелось. И я холодно сказала:

– И сколько раз я от тебя это слышу?

– В последний. Это точно! – он произнес это сурово, как клятву, и я будто нехотя протянула:

– Ладно. Но учти…

Он не стал слушать, что будет дальше. Просто схватил в охапку и принялся целовать. И сразу на душе стало так легко, что захотелось петь. И я тоже обняла его, прижимаясь всем телом…

В мозг, опьяненный неистовой радостью, с трудом проникла здравая мысль: почему он такой мягкий? Он же должен быть твердым?

Открыла глаза. Так и есть, обнимаюсь с подушкой, поливая ее горючими слезами.

Сон! Опять тот же дурацкий сон!

Немного полежала, справляясь и с дыханием, и с разочарованием.

Как хорошо, что это только сон, и Леха не пришел ко мне мириться. Потому что я вполне могла бы его простить. А это уже была бы самая большая глупость в моей жизни.

Но почему так мерзко ноет сердце, если я все сделала правильно?

Или, наоборот, я все делаю неправильно? Почему все, кого я любила, меня оставили? Бабушка, мама, отец? Красовский, наконец? Мне без них очень, очень плохо. Одиноко так, будто я одна на всем белом свете.

Поплотнее завернувшись в одеяло, уселась с ногами на подоконник и стала следить за изменчивыми городскими огнями. До рассвета еще было очень далеко, но спать мне больше не хотелось. Зачем? Чтобы снова увидеть сон с участием Красовского и плакать, уверившись, что этого никогда не будет?

Он и так мне снился гораздо чаще, чем хотелось бы. Лучше б я его никогда не встречала, жила бы спокойно. А теперь после каждого такого сна сердце болит так же, как на той свадьбе, на которой он кувыркался на сеновале с на все согласной девицей.

Но это пройдет, я твердо знаю. Потому что больше надеяться мне не на что. Ведь время лечит, это факт. А то, что мне до сих пор плохо, это просто времени прошло слишком мало. Ведь что такое два с половиной года в масштабах вечности? Ничто.

Подобные рассуждения граничили с казуистикой, но нужно же было чем-то утешаться? Вот я и утешалась. И вообще, на что мне жаловаться? Вот Виктору Панову есть за что ругать судьбу, а у меня все хорошо. Почти.

Просидела на подоконнике до восьми утра. Потом приготовила кофе, бутерброды, перекусила. От недосыпа возникла коварная мысль позвонить Инке, разбудить ее ни свет ни заря, ведь звонит же она мне заполночь, хотя знает, что я сплю, и поделиться с ней перипетиями судьбы Панова. Она же весь одиннадцатый класс пыталась его очаровать!

Я уже протянула руку, чтоб взять телефон, но так и не взяла, поняв, что не смогу опуститься до банальных сплетен. Хотя поделиться с кем-нибудь этой тяжелой ношей все-таки стоило.

Не выдержав, днем позвонила маме в Лондон. Если она еще спит, то просто не возьмет трубку, она всегда отключает звук, чтоб не мешал.