Я открыл глаза, и темнота ушла…

Медленно, сквозь мутно-серую пелену проступала картинка, как в старинной кювете с проявителем: тогда изображения делали вручную.

На бюро стояла коричневая дугообразная лампа, словно созданная из прессованной ржавчины, бросавшая луч на поверхность.

Эта поверхность из орехового шпона, эта столешница, напоминала рельеф местности, снятый с большой высоты, со спутника… Какие-то промоины, горизонтали высот, впадины и озера. Выцветшие структуры царапин. Глубина линзы из морилки и лака, местами прорезанная черными угольными бороздами ожогов от жала раскаленного паяльника.

Казалось, будто я смотрел сквозь ржавое осеннее марево на дно змеящегося резвого ручейка. Плыл и дрожал воздух.

Звуки и запахи мягкими ростками врезались в меня.

Я услышал шум… и запах: мазутно-земельный, пропитавшийся дымом…

Шел дождь… пахло сырой осенью.

Воздух был свербяще-свежим: в ноздри резко и бесцеремонно врезался озон и гниль.

Все в одночасье стало сырым и холодным. Сквозь туман пепельных облаков изредка проступали вспышки ионных зарниц.

Телескоп покоился в футляре, окно было закрыто, и только форточка дышала этим темным и забродившим воздухом.

В комнате царил какой-то нежилой хирургический порядок: все вещи вклинивались друг в друга, словно зубья шестеренок, будто детали электронной платы.

Казалось бы, все это естественно: обычное дело… Священная круговерть…