Книги

Кольцо зла

22
18
20
22
24
26
28
30

– Разберемся, – коротко хохотнул Раничев. – Марфена-то что, на реке еще?

– Вот посейчас только и ушла, и все нагибалась на лугу, нагибалась – видно, траву приворотную собирала, – Пронька снова поежился. – Боюсь я эту Марфену, – честно признался он. – Бывает, зазовет кого в баньку, а там… Да и с Маврей она не зазря знается. В общем, ты их пасись, батюшка!

– Предупредил – спасибо, – серьезно поблагодарил парня Иван. – А теперь иди, лови свою рыбу. Да смотри, вечером можешь понадобиться.

– Да ране еще возвернусь, господине! – радостно отвесив поясной поклон, Пронька исчез за кустами. Плеснуло весло…

– Ну что там? – уже одетая, Евдокся повернулась в подошедшему мужу.

– Пронька, – коротко пояснил тот. – На рыбалку отпрашивался.

– Хороший парнишка. А как поет – заслушаешься!

Они вернулись в хоромы еще до захода, уселись в светлице, раскрыв выставленные слюдой окна. Далеко вокруг видать – река, луга, рощица, дорога на Чеорнохватово и Гумново, а далеко-далеко, за лесом – серые стены Ферапонтова монастыря. Много, много изменилось в вотчине за последние три года – уже в Чернохватове не один двор – а целых три, а в Гумнове вообще десяток – большая деревня – молодежь отселилась да пришло несколько арендаторов-бобылей. Что же касается Обидова – центральной усадьбы, как называл это село Иван – то здесь теперь насчитывалось восемь дворов и боярская – Раничева с Евдоксей – усадьба: просторные, рубленные в лапу, хоромы в три этажа на подклети, высокое резное крыльцо, крытые галереи, смотровые башенки. Просторный двор с овином, гумном, амбарами, чуть дальше – птичники, конюшня, кузница, несколько холопских изб – мало кто желал уходить от Раничева, потому и были холопы – не прогонять же? Да и умных да сметливых слуг средь них хватало, вот хоть тот же Пронька, коий – на пару с Раничевым – учил, сколь возможно, латынь по сельскохозяйственному трактату римлянина Колумеллы. Иван-то один бы и не сподобился – лень, а вот вдвоем выходило неплохо, вот еще б Евдоксю подбить, но та больше занималась хозяйством, самолично вникала в каждую мелочь. Нравилось ей это дело, хозяйствовать, видно, не зря в далеком сорок девятом году большая фотография боярышни висела на доске почета колхозной фермы. Бывало, с утра, еще до восхода, подымется, проверит все – подворье, огород, птичник – уж потом мужа разбудит – и в церкву, а уж дальше все хлопоты, хлопоты – бывает, и умается, бедная, присядет к окну устало – а в зеленых глазах радость и довольство. Раничев тоже радовался – золотая супруга досталась: и красива, и умна, да еще и хозяйственна, как Алексей Косыгин.

Евдокся иногда вспоминала прошлое – не те времена, что провела в Самарканде под присмотром соглядатаев Тимура, и даже не жизнь в доме опекуна, старого воеводы Панфила Чоги, усадебку которого, исподволь прихваченную хитрым тиуном Феоктистом, давно уже следовало вернуть, нет, больше всего вспоминала Евдокся сорок девятый год, не лагерь, а колхозную ферму, затерянную бог знает где. И Раничев догадывался, почему именно эти воспоминания вдруг заставляли боярышню гордо вскидывать голову: в лагере, скажем, в историческом музее, она была при Иване – а там, на ферме, сама по себе, да еще и отвечала за Игорька – случайно приблудившегося по пути паренька. И люди ее уважали не за то, что боярышня, не за то, что жена Ивана, а за то, что умна да работяща, к тому же и певунья – заслушаешься. Уважение колхозников – а на дальней ферме это еще заслужить надо – Евдокся добилась сама. Своим трудом и своими мозгами – а потому вполне справедливо этим гордилась, да и Иван, скрепя сердце, предполагал – ежели что, ежели не сумел бы он вызволить суженую, не затерялась бы та, не пропала бы – в бригадиры, в орденоносцы бы выбилась. Такую супругу и уважать достойно – не за одну красоту, но и за ум, за ухватистость, за дела. Хозяйство Евдокся держала твердой рукою, иногда, правда, вздыхая о тракторах да электричестве – как бы пригодились в вотчине. Иван даже жалел иногда, что сам историк, а не физик – вообще несерьезные это науки, гуманитарные, языком болтать да в библиотеках копаться любой может, а ты поди-ка попробуй сложнейшую теорему доказать да еще доказанное применить на практике. Был бы физиком – может, сподвигнулся бы на строительство электростанции, а так… так только о мельницах пока думал. Одну – ветряную, на пригорке хотел сладить – уже и камни под фундамент готовили, а другую – водяную, с верхнебойным колесом – в овражке, отведя туда часть воды из реки. Тут дело явно требовало специальных знаний и навыков, поэтому покуда находилось в стадии проекта.

Зато частокол какой сладили – любо-дорого посмотреть: все, как положено, со рвом, с башенками – на башнях тех специальные воинские холопы службу несли да охочие люди, всеми Лукъян командовал – ловкий, широкий в плечах, парень со светлой бородкой – потихоньку переманенный Иваном от самого князя. Уж Лукъян в воинском деле разбирался, да и сам Раничев, к слову сказать, не последний в нем был, навострился за десять-то лет – и сабельному да мечному бою, и косой копейной атаке, и стрелы метать из лука да самострела. Попробуй, появись, ворог! Ну, конечно, с регулярными да многочисленными войсками не совладать, да толок где они, эти регулярные да многочисленные? Тимур умер – и его огромное, сметанное на живую нитку, государство быстро разваливалось на уделы, и наследник – умный, начитанный и непозволительно для правителя мягкий Шахрух – ничего не мог с этим поделать, как когда-то Владимир Мономах не смог ничего поделать со стремительно разваливавшейся Русью. Развалилась милая, и все. А всякие там «Поучения чадам» и решения Любечского съезда князей – не более, чем сотрясения воздуха. Парад суверенитетов, мать вашу! Правда, сейчас вот другие тенденции наблюдаются, большей частью – в пользу Московского князя. Вот и Федор Рязанский тоже, похоже, туда же… Что ж, в данный момент, наверное, и неплохо это. В Орде Едигей голову поднял, Витовт литовский по-прежнему оружием бряцает, а есть еще и Тверь, и Новгород…

– Задумался о чем, любый? – неслышно подойдя сзади, Евдокся уселась рядом, посмотрела в окно. Иван подвинулся, приобнял супругу.

– Слуги говорят, странники из Угрюмова проходили, – тихо сообщила та. – В обитель на богомолье. Чай ведь и Троица скоро!

– Надеюсь, их тут приветили, – Раничев почесал бородку. – А может, и вестями какими разжились?

– Да разжились… – боярышня повела плечами. – Не к ночи будь сказано, тати в лесах объявились – на обозы купецкие нападают, да и на крестьян не брезгуют.

– Эва невидаль! – усмехнулся Иван. – Когда их тут не было-то, татей? Сама-то вспомни.

– Странники говорят, это не те тати, другие, – Евдокся упрямо качнула головой. – Необычные.

– И что ж в них такого необычного?

– Эти всех убивают, а забирают не все – только серебро, злато, каменья… А недавно до чего обнаглели – иконы из дальней угрюмовской церкви украли. И на что им иконы? Грехи замаливать? Боюсь я что-то, Иване.

– Ничего, милая, – Раничев крепко обнял супругу. – Не доберутся до нас никакие тати – и частокол имеется, и людишки оружные.

Ничего не ответив, боярышня поцеловала мужа и быстро спустилась во двор – хлопотать по хозяйству, ведь все требовало пригляду – как выполот огород, хорошо ли вычищена конюшня, как дела на сыроварне, да мало ли? Еще к детям успеть забежать, проведать… Раничев даже иногда чувствовал угрызения совести, глядя на мятущуюся по хозяйственным заботам жену, и сам себе казался жутким бездельником, кем-то вроде альфонса. Пойти, что ли, на задний двор, к Лукъяну? Тот как раз вечером должен был тренировать юных ратников? Или не ходить? Лучше дождаться доклада старосты, Никодима Рыбы, да переговорить с ним насчет мельниц. Никодим мужик умный и жизнью битый, может, и подскажет чего дельного?