* * *

(...Черный Аббат Гибур был моим Хароном. И он неплохо справился с работой. Мне грех жаловаться. Многим не повезло. Некоторые надолго застревали в Лимбе – а это примерно то же самое, что влачить жалкое существование в искалеченной плоти: без рук и без ног, да еще лишиться пяти чувств из шести. Жалкий выбор. Жалкий, жалкая, жалкое... Самые востребованные слова. Они характеризуют мое отношение к тому, что я оставил: смехотворный театр муляжей, жалкие представления о жизни и смерти, жалкие мысли, жалкий способ чувствовать, робкий способ сопротивляться неизбежному...

Плата? Что ж, я остался должен Гибуру, хоть он и отнял у меня кое-что, не имеющее цены. Но это наши с ним дела. Я знал, на что шел. Грязная сделка. И когда-нибудь настанет час платить по счетам.

Оказавшись по ту сторону упований, я понял, почему мертвецы так редко возвращаются. Мир живых – отвратительных клоунов, брошенных в ловушку пространства-времени, – не заслуживает того, чтобы о нем жалеть. Однако нас возвращают туда снова и снова, заставляя играть роли в таинственной пьесе, которая не имеет ни начала, ни конца. Кто-то раздает маски. Кто-то прячется за кулисами и шепчет из темноты…)

Я затруднился бы даже точно определить его размеры. Чуть больше кулака взрослого человека, но меньше головы. Это был какой-то сгусток мрака, скрученный в немыслимый узел, миниатюрная туманность с размытыми границами. В нем просматривалась некая периодическая структура, впрочем, слишком сложная и зыбкая, чтобы я мог ее описать. Судя по тому, как незнакомец держал его, предмет весил немного, и еще я заметил, что, соприкасаясь с ним, пальцы частично погружаются в темную субстанцию, которая обволакивает их, становясь похожей на лоскуты содранной кожи.

– Что это? – спросил я, отдавая себе отчет, что вопрос не блещет оригинальностью. Мне оставалось только прикинуться непосвященным.

– Клетка Велиара, – ответил незнакомец после очередной паузы, во время которой он, должно быть, решал, стоит ли называть вещи своими именами. Или выбирал одно из множества имен. У него был странный, неопределимый акцент.

– Велиар... Кажется, имя одного из демонов?

Араб беззвучно улыбнулся. Я видел на своем веку немало улыбок – горьких, обреченных, зловещих – в том числе сыгранных гениальными актерами, но эта стоила того, чтобы запечатлеть ее в посмертной маске. Кроме всего прочего, она говорила: «Я знаю, что это, и ты знаешь, что это, но у нас еще осталось немного времени для дурацких игр».

Я наклонился, чтобы получше рассмотреть «это». И вдруг я почувствовал на себе взгляд. Внутри клетки блеснуло что-то – лишь человек с очень богатым и болезненным воображением, истерзанным вдобавок ночными кошмарами, назвал бы это глазом, однако ощущение чьего-то невозможного присутствия, почти физического давления было неоспоримым. Где-то в кишках зародился страх – первобытный, параллельный всякой логике и доводам рассудка. Из клетки будто дохнуло холодом вскрытого подземелья – но человеческая кожа была слишком ветхой сетью, чтобы удержать этот потусторонний ветер, и только безысходность пойманной птицей забилась в силках сознания...

Я невольно отшатнулся. Испытал некоторое облегчение, убедившись в том, что Мария находится поблизости и наблюдает за происходящим. Спокойная, как всегда. Здоровая психика и непоколебимый реализм. Еще не заражена скепсисом, хотя вокруг бушует настоящая эпидемия нигилизма и отравлены все поголовно. Многие современные пятилетние дети кажутся мне законченными циниками. Это не старческое брюзжание. Я тихо радуюсь тому, что когда-то был молодым. По-настоящему молодым.

– Я хочу ее продать, – сказал араб, по-видимому, прекрасно понимая, что лично я не стану покупать клетку.

– В наше время не так-то просто найти клиента на подобную… вещь, – заметил я.

– Сейчас она стоит гораздо меньше, чем было за нее заплачено... некоторое время назад.

Еще бы! Я знал глупцов, которые надеялись поиметь выгоду, но Велиар поимел их. И если существуют вечность, преисподняя и вечность в преисподней, то у этих бедняг будет очень долгий секс. А слова «некоторое время назад» могли означать что угодно: пару часов или пару веков.

– Я могу оставить это у вас... скажем, на три дня, – любезно предложил незнакомец.

У меня в голове тихонько тренькнул тревожный звонок. Знаете, я не из тех, кому никогда не бывает достаточно денег. Поэтому я не иду на сомнительные сделки. Не люблю рисковать – может быть, по той причине, что уже потерял почти все по-настоящему ценное. Порой достаток даже казался мне чем-то вроде весьма утонченного инструмента пытки: я не был всецело поглощен добычей хлеба насущного и потому слишком сосредоточился на своей боли и невосполнимой утрате. В такие дни я бродил по городу и раздавал крупные купюры всем подряд: нищим, уличным музыкантам, клоунам, горьким пропойцам. Потом, конечно, наступало отрезвление. Я думал: «Стоп! Неужели ты хочешь стать одним из них?»

Вероятно, незнакомец понял, что здесь он ничего не добьется. Мне нравятся люди, общаясь с которыми, достаточно молчать.

Он взял клетку, спрятал ее под одеждой и направился к выходу. Напоследок он обернулся, и в его улыбке я снова не увидел ничего хорошего. Она была как оскал зверя, на мгновение выхваченный огнем из беспросветно темной дикой ночи, и будто обещала, что он еще вернется к моему костру. За добычей. Или за падалью...

Он показал на один из малоазиатских ковров – видна была только часть его, к тому же при плохом освещении, – и бросил как бы вскользь: