В палате был приглушен свет, и телевизор работал без звука, но отец все равно спал очень беспокойно. Гудение медицинских приборов и писк мониторов временами смешивались с доносящимися из коридора голосами. Раздался чей-то свист.

«На ветру свистеть рискованно, — как-то говорил отец, рассказывая о времени, проведенном в открытом море. — Потому что свист притягивает шквалы и высокие воды». Сейчас он был не на судне, но по удивительному совпадению этот госпиталь носил то же самое имя, что и военный корабль, на котором он служил в пятидесятых, поэтому я не могла не вспомнить об этой старой примете. Я встала и закрыла двери.

— Что... — папа взмахнул руками, и жгуты капельниц заметались над ними, как флаги вокруг флагштоков. — Тори?

— Я здесь, папа, — бросилась я к нему и накрыла его руку своей ладонью. — Ты в больнице, помнишь?

За прошлую неделю он уже несколько раз просыпался совершенно сбитым с толку, и беспокойный сон между этими пробуждениями раз от разу становился все короче. Похоже, это становилось у нас новой нормой.

Он попытался сесть, но тут же сморщился от боли, и я помогла ему приподняться, чтобы подложить под плечи подушку. Поддерживая его обеими руками, пока он устраивался, я удивлялась, каким он стал легким. Он все шутил, что сейчас он не полный человек, а «половинка», но мне было не смешно. Потому что действительность была совсем не веселой, а факт, над которым он шутил, — слишком реалистичным. Он все еще был моим отцом, без которого я не представляла своей жизни.

Я подала ему пластиковый стаканчик со льдом. Он покачал его в руке и отпил немного талой воды. И даже этих глотков хватило, чтобы запустить в действие рефлекс: тяжелый кашель, с которым отец с трудом справлялся. Я забрала у него стаканчик, подала салфетку и стала ждать, пока пройдет приступ. Наконец, откашлявшись, он откинулся на подушку и закрыл глаза.

— Как ты? — дурацкий вопрос, ясно же, что ему плохо, но он ободряющим кивком дал понять, что все терпимо.

Потом он глубоко и хрипло вздохнул и заговорил.

— Я тебе рассказывал о знаменитой Голубой улице? Она была первым, что я увидел, когда сошел со своего судна в Японии.

— А вторым, что ты увидел, стала девушка, которой понравились твои глаза? — оживилась я, обрадованная тем, что он был в памяти. Может быть, он пробудет в этом состоянии достаточно долго, чтобы успеть рассказать мне эту историю.

— Ну да, тогда я получше выглядел.

— Ты и сейчас неплохо выглядишь, — ответила я, и это было чистой правдой. На его щеках играл легкий румянец, глаза были ясными, а взгляд — осознанным. Его движения стали более скоординированными. Это было чудесно и пугающе одновременно. Доктор Амон предупредил меня, что перед самым концом наступит «мнимое улучшение».

Для отца настало время последней прогулки по аллее памяти. А для меня — его последней истории.

Я наклонилась вперед, по-прежнему сидя на стуле возле его кровати, и подперла подбородок кулаком.

— Итак, ты сделал шаг, наклонился, чтобы коснуться пальцами блестящих камней на мостовой, и...

— И потом выпрямился, чтобы увидеть ее.

— Она смотрела на тебя.

— Да. А я — на нее. В тот момент я увидел свое будущее и влюбился, — папа с мягкой улыбкой склонил голову.

Это была очень укороченная версия знакомой истории, но я почувствовала, как меня снова наполняет теплом. Я любила ее, потому что она была началом ко всем остальным историям в моей жизни.