– Что случилось? Что вы наделали?

Она посмотрела на Маделину, неподвижно лежавшую на полу, с разметанными вокруг головы рыжими волосами, потом перевела взгляд на меня, на мою порванную нижнюю юбку и на мои руки, испачканные в крови, теперь не черной, а алой. Затем посмотрела на Питера. Он закрывал лицо ладонями и кричал:

– Уберите свет! Уберите свет!

Накидка на нем распахнулась, обнажив белые ноги, но миссис Бринк все не опускала лампу, зажатую в трясущейся руке.

– Ах! – наконец выдохнула она, опять посмотрела на меня, на Маделину, схватилась за сердце и простонала: – Неужто… и она тоже? Ой, мама моя! Ой, маменька!

Она поставила лампу и отвернула лицо к стене, а когда я подошла – уперлась пальцами мне в грудь и оттолкнула.

Я оглянулась на Питера, но он уже исчез. Только колыхалась темная штора, на которой остался серебристый след от его руки.

В конечном счете умерла не Маделина вовсе, а миссис Бринк. Маделина просто лишилась чувств; когда служанка помогла ей одеться и увела в другую комнату, я слышала, как она ходит там и плачет. Но вот миссис Бринк становилось все хуже и хуже, она едва держалась на ногах. Прибежала Рут, ахнула: «что с вами?» – и уложила ее на диван в гостиной.

– Сейчас вам полегчает, сейчас отпустит. Видите, я здесь, с вами, и здесь мисс Доус, которая вас любит, – бормотала она, сжимая ей руку.

Миссис Бринк попыталась заговорить, но язык не слушался, и тогда Рут сказала, что надо срочно послать за доктором. Обливаясь слезами, она продолжала держать миссис Бринк за руку все время, пока доктор проводил осмотр. Вскорости миссис Бринк испустила дух. Так ни словечка и не вымолвила, сказала Рут, только опять маму звала. Доктор сказал, что перед самой смертью старые дамы часто становятся как дети малые. Еще сказал, что сердце у миссис Бринк сильно увеличено и, по всему судя, всегда было слабым – просто удивительно, что она вообще дожила до столь солидного возраста.

Еще немного, и он бы ушел, не догадавшись спросить, что же так напугало миссис Бринк, но тут в гостиную ворвалась миссис Сильвестр с требованием осмотреть Маделину. При виде синяков у нее на теле доктор помрачнел и заговорил очень тихим голосом. А дело-то подозрительнее, чем казалось поначалу, сказал он.

– Подозрительнее? – возопила миссис Сильвестр. – Я лично называю это преступлением!

Она потребовала вызвать полисмена, вот почему меня заперли в моей комнате. Сейчас полисмен выясняет у Маделины, кто нанес ей телесные повреждения. Она отвечает, мол, Питер Квик, а мужчины недоумевают:

– Питер Квик? Какой еще Питер Квик? О чем вы?

Во всем большом доме не горит ни один камин, и, хотя на дворе август, я ужасно мерзну. Мне кажется, я никогда уже не согреюсь! Мне кажется, я никогда уже не успокоюсь. Мне кажется, я никогда уже не стану собой прежней. Я обвожу взглядом комнату и не вижу в ней ничего своего. Запах цветов из сада миссис Бринк и духов на туалетном столике ее матери; полированная мебель, узорный ковер; папироски, скрученные мною для Питера; блестящие украшения в шкатулке; мое бледное лицо в зеркале… но все кажется чужим, незнакомым. Ах, если бы только я могла закрыть глаза, потом снова открыть – и вновь очутиться в доме на Бетнал-Грин, рядом с моей тетушкой, сидящей в своем деревянном кресле. Или даже в гостинице мистера Винси, в убогом номере с окном, выходящим на глухую кирпичную стену. Я сто раз предпочла бы находиться там, нежели здесь.

Час уже очень поздний, в Хрустальном дворце погашены все огни. Я вижу лишь черный силуэт громадного здания на фоне ночного неба. Теперь я слышу голос полисмена, возмущенные крики миссис Сильвестр и рыдания Маделины. Спальня миссис Бринк – единственное тихое место в доме. Я знаю, что она лежит там, совсем одна в темноте. Лежит прямо и неподвижно, накрытая одеялом. Возможно, она слышит крики и плач. Возможно, она все еще хочет разомкнуть уста и заговорить. И я знаю, что́ она сказала бы, кабы могла. Знаю столь хорошо, что кажется, въявь слышу каждое слово.

Ее тихий голос, слышный лишь мне одной, самый жуткий из всех голосов.