– Штерн.

– Ja[2], герр Бох?

– Задержись ненадолго.

Я нерешительно двинулся к его столу. Мне было не по себе: неужели он таки засек мои художества?

– Помоги, будь добр, разложить работы по алфавиту.

– Конечно, герр Бох, – ответил я с облегчением.

Когда я наконец вышел из класса, все уже давно разошлись. В коридоре было пугающе тихо и пусто. Где-то скрипнула дверь. Наверно, это старые школьные стены стонут под напором ветра, подумал я, но по спине у меня все равно побежали мурашки.

По пути к лестнице до меня донесся еле различимый свист. На лестничной клетке он слышался уже явственнее, и я узнал мелодию «Песни Хорста Весселя», неофициального гимна нацистов. В другой ситуации я решил бы, что это насвистывает отряд скаутов-натуралистов, гуляющих по Баварским Альпам. Но тут послышался чеканный, в такт мелодии, шаг – это уже было больше похоже на приближающуюся роту солдат.

Внезапно я совершенно точно понял, кто это. А еще я понял, что им нужен я.

Мозг велел мне немедленно спасаться бегством, но я почему-то – скорее всего, от страха, – наоборот, замедлил шаг. Я спускался по лестнице осторожно, чуть не на цыпочках, в глупой надежде, что случится чудо и я улизну незамеченным. Но стоило мне ступить на площадку второго этажа, как дверь в коридор распахнулась и на лестничную клетку вылетели трое.

Я сделал вид, будто их не заметил, и, глядя себе под ноги, попытался было пройти мимо. Но они, прекратив свистеть, преградили мне путь. Все трое учились на класс старше меня: Герц Динер – коренастый, злобный и шепелявый коротышка с вечно всклокоченной блондинистой шевелюрой; переросший его чуть не на две головы Юлиус Аустерлиц, такой пузатый, что казалось, будто он запихнул под рубашку небольшой бочонок; и Франц Хеллендорф, тощий и чернявый, вылитый Йозеф Геббельс в юности. До сих пор эта троица – маленький, средний и длинный – казалась мне жутко забавной. Но теперь, когда они обступили меня стеной, ничего забавного я в них не находил.

«Волчья стая» – так называли себя члены этого самодеятельного национал-социалистического клуба, последние несколько месяцев терроризировавшие еврейских мальчишек из нашей Гольштейнской гимназии. Кроме меня в школе учились еще четыре еврея, и каждому из них хотя бы раз крепко от юных нацистов досталось. Я свое происхождение скрывал, и поэтому мне пока что удавалось не привлекать их внимания.

– Guten Tag[3], Штерн, – издевательски вежливо поприветствовал меня Герц.

– Guten Tag, – с трудом ответил я.

– Мы всё про тебя знаем, – сказал он.

– Что знаете?

– Да брось ты, Штерн. С нами лучше по-честному.

– А то вдруг нам захочется занять у тебя, еврея, немного денег, – добавил Франц.

Ошарашенный и напуганный, я не знал, что отвечать. Евреем я себя никогда не считал. Я вырос в абсолютно нерелигиозной семье: мой отец был атеистом, а мать – агностиком. Получил исключительно светское воспитание и образование. И к тому же счастливым образом совершенно нейтрально звался Карлом Штерном. Карл – имя не еврейское, а фамилию Штерн носят и евреи, и лютеране, и даже изредка католики. Вдобавок, из всей семьи я внешне меньше всего походил на еврея. Высокий, худой, светлокожий, со своими русыми волосами и небольшим тонким носом больше всего, по словам родителей, я был похож на единственного своего нееврейского дедушку – на маминого отца, долговязого белокурого голландца. Откуда они узнали? Неужели повстречали где-то моего отца или сестру?

– О чем вы вообще? Какой я вам еврей? – проговорил я.