– Отрекаетесь ли вы от Сатаны, отца греха?

– Отрекаюсь.

– Веруете ли вы в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого?

– Да, верую.

Сельчане сидят в ряд, затянутые в потертые чиненые костюмы, блеклые платья с карманами, набитыми шариками нафталина, запах которого перекрывают аромат свечей и ладана. Они повторяют хором:

«Такова наша вера. Такова вера Церкви, которую мы с гордостью провозглашаем в Господе нашем Иисусе Христе».

С начала времен женщины ходят за скотиной, а мужчины возделывают землю и, когда подойдет срок, забивают животных. На рассвете, едва развиднеется, она выходит во двор. На одной руке несет корзину-колыбель с Элеонорой, в другой держит ведро с черствым хлебом и зерном. Ребенок досыпает в атмосфере смешанных ароматов птичьего помета и сенной трухи. Куры машут крыльями, поднимая жаркий ветерок, мать собирает теплые пахучие яйца и пристраивает рядом с дочерью, переходит в загон для свиней, подтягивает вверх подол юбки и придерживает пальцами ног сабо, утопающие в рыхлой земле. Свиноматка лежит на соломе, на боку, и тихо-мирно кормит выводок поросят. Едва появившись на свет, каждый отвоевал место у соска. Малыши пищат от удовольствия, пьют молоко, не открывая глаз, их ненасытные рыльца вымазаны белой пеной. Женщина долго их разглядывает, потом вспоминает старую сказку, которую и теперь еще рассказывают у камелька, берет одного поросенка, тот вырывается, визжит, но она кладет страдальца в корзину под одеялко, нагретое Элеонорой, и животинка в конце концов затихает. Мать укладывает дочь на сено, поближе к свинье, берет двумя пальцами сосок, вкладывает его в ротик девочки, и та начинает жадно сосать, цепляясь за «кормилицу» крошечными ручками, а поросята согревают маленькое красное гладкое тельце. Женщина быстро и ловко сворачивает шею поросенку-«отщепенцу», возвращается во двор и, подойдя к куче навоза, выкапывает ногой ямку и зарывает маленькое тельце.

Семейство держит двух свиней – больше им не прокормить. Одну оставляют себе, другая предназначена на продажу. Каждый год, в первый день мясного базара, они заталкивают в деревянную клетку животное, которое несколько дней очень плотно кормили, и водружают на телегу. Хозяйка сидит рядом и угощает свинью вареной картошкой через щели в досках, чтобы та не нервничала, как можно реже гадила и не теряла в весе. «Удачная» свинья потянет на двести килограммов, а иногда даже больше, выручить за нее можно тысячу, а то и полторы тысячи франков. На эти деньги через багроволицего типа покупают двух молодых подсвинков. Посредник одет в элегантное пальто, красный фетровый берет, бархатные брюки и кожаные сапоги. Он покупает свиней в разных местах (часто в Арьеже) и перепродает с изрядной выгодой для себя. Плохой год, когда выдается небогатый урожай зерна и клубневых, фермеры откармливают одну свинью и платят посреднику окороками. Потом из привезенных на продажу поросят, натертых уксусом и красной охрой для придания товарно-праздничного вида, выбирают на откорм следующего питомца. Так свинья уподобляется птице феникс, возрождающейся из пепла, хлев пустует не дольше двух-трех дней. В тучные годы свиноматка поросится, и молочных малышей сразу продают, чтобы не тратиться на корм. Такой порядок выгоден и крестьянам, и посреднику.

Наступает день благословения после родов[4]. Мать встает на рассвете и производит торжественное омовение при свете свечи. Расчесывает волосы щеткой, забирает их в пучок на затылке, наливает на ладони несколько капель масла и тщательно приглаживает виски, потом покрывается белым хлопковым платком и завязывает его узлом под подбородком. Надевает рубаху и шерстяное платье, смотрит в зеркало на утянутое платком лицо. С возрастом ее губы стали похожи на тонкий шрам, щеки провалились, скулы выдались вперед, как крылья, кожа огрубела и покрылась полупрозрачным пушком. Кажется, что она носит посмертную маску своей бедной матери, чьи кости покоятся на кладбище в соседней деревне – вперемежку с чужими останками, сгнившими досками и бархатными покровами. Она отводит взгляд от своего отражения, достает из ларя толстый ломоть хлеба, заворачивает его в чистую тряпицу, берет запеленутого ребенка и пристраивает в корзине рядом с хлебом. Когда мать идет по Пюи-Лароку, Венера еще мерцает на небе, но полоска дневного света уже раздвигает границы мира. Нутрии суетятся в зарослях тростника и остролистой осоки. Подол юбки женщины промок от росы. Чем дальше она уходит от фермы, тем легче у нее становится на сердце. Элеонора проснулась, но голоса не подает. Она смотрит снизу мутными глазками на длинное расплывчатое лицо матери и густую листву деревьев на темных ветках. Голод дает о себе знать, малышка хнычет, и женщина направляется к распятию, стоящему на цоколе, заросшем серебристыми лишайниками. Она ставит корзинку у подножия креста, расстегивает рубашку и дает дочери худую грудь, из которой та ухитряется добыть себе пропитание. Женщина сидит, окруженная влажным прохладным рассветом, дышит запахами мхов и платанов. Силуэты косуль плывут в тумане, покоящемся на полях. Она одна в целом мире. Мимо трусит отощавшая собака, держа в зубах что-то черное и бесформенное, наверное, дохлую ворону. От пса несет падалью. Позже, когда солнце начинает лениво подниматься между двумя ложбинами теплой земли, на дороге появляется двуколка, которой правит похожий на обезьянку мальчик, под носом у него застыли зеленые сопли, нижняя челюсть сильно выдается вперед. Она его знает, это сын Бернаров. Он сильно хлещет ореховым прутом своего мула, тот машет головой, пыхтит, вращает от натуги глазами и упорно тащит вперед по каменистой дороге груз – то ли свеклу, то ли картошку.

Элеонора задремывает, и мать снова укладывает ее, вытирает платком грудь, подбородок малышки и ее шейку в молочных потеках, встает и продолжает путь. Добравшись до церкви, она опускается на колени перед вратами, безразличная к снующим мимо женщинам, набирающим воду в кувшины у колонки, и мужчинам, которые пешком или на велосипеде отправляются на работу в поле. Они идут мимо, сплевывают на землю первую за день желтую струю табачной жижи. На приветствия женщина не отвечает и еще глубже погружается в молитву, ограждая себя от общения с окружающими. Она ждет долго, очень долго, не жалея мозолистых коленей, и дверь наконец открывается. Появляется отец Антуан. Он смотрит на нее, обводит взглядом пустую паперть.

– Ты пришла одна?

От священника пахнет церковным вином, лицо у него помятое, как после бессонной ночи.

Женщина поднимает глаза и кивает.

– А где же твоя товарка?

– Никто меня не сопровождает… – она поднимается, морщась от боли.

Отец Антуан возмущенно присвистывает и подзывает толстую дебелую молодую женщину:

– Иди-ка сюда, Сюзанна.

Та приближается, поднимается на три ступеньки, смотрит на женщину, на спящую малышку, переводит взгляд на отца Антуана.

– Пойди и принеси ей воды, – велит он.

Сюзанна следует за ним в церковь, тот широкими шагами, шурша белым стихарем, возвращается в неф, а девушка набирает в ладони святую воду и спешит выполнить поручение.