Уже упомянутая мной цитата: «О, эти безумные поиски! О, эта непрестанная погоня! О, этот необузданный восторг!»[4], естественно, употреблялась Китсом в совершенно ином контексте. Тем не менее, меня часто искали и преследовали (иногда безумно), и не раз успешно пытались скрыться от меня. Последняя фраза также уместна, хотя сама бы я не позволила себе так выражаться.

Именно в Египте начались преследования, погони и прочее. Именно там я впервые столкнулась с древней цивилизацией, которая стала делом всей моей жизни, и с замечательным человеком, разделившим эту участь со мной. Египтология и Рэдклифф Эмерсон! Эти два понятия неразделимы не только в моём сердце, но и в оценке научного мира. Я часто повторяла, что Эмерсон – это сама египтология, наиболее выдающийся учёный как этой, так и любой другой эпохи. В то время, когда я писала это строки, мы стояли на пороге нового века, и я не сомневалась, что Эмерсон будет доминировать в двадцатом веке так же, как и в девятнадцатом.

А стоит мне добавить, что к физическим атрибутам Эмерсона относятся сапфирово-голубые глаза, жёсткие волосы цвета воронова крыла и телосложение, являющееся воплощением мужской силы и грации, как вдумчивый читатель сразу поймёт, почему наш союз оказался настолько блестящим.

Эмерсон не выносит своё имя по причинам, которые я так и не поняла. И никогда не спрашивала об этом, поскольку предпочитаю обращаться к нему по фамилии, что указывает на товарищество и равенство и навевает приятные воспоминания о тех давних днях нашего знакомства. Эмерсон также терпеть не может титулы. Причины этого предрассудка проистекают из его радикальных взглядов, поскольку он оценивает людей (вряд ли стоит упоминать – и женщин в том числе)[5] по их способностям, а не по положению в обществе. В отличие от большинства археологов он отказывается реагировать на льстивые титулы, которыми феллахи[6] именуют иностранцев. Восхищённые египетские рабочие прозвали его «Отец Проклятий», и хочу сказать, что никто не заслужил этого больше, нежели он.

Мой союз с этим превосходным человеком привёл к результату, полностью удовлетворившему мои интересы. Эмерсон считал меня полноценным партнёром как в профессиональном, так и в брачном отношениях, так что мы проводили зимние сезоны[7] в разных районах Египта. Могу добавить, что я была единственной женщиной, занимавшейся такой деятельностью – печальный комментарий к ограничению прав и возможностей женщин в конце девятнадцатого века нашей эры – и что я никогда не сумела бы достичь этого без всесторонней помощи моего замечательного супруга. Эмерсон даже не настаивал на моём участии, считая его само собой разумеющимся. (Я тоже считала его само собой разумеющимся, что, возможно, способствовало такому отношению Эмерсона.)

По причинам, которые я не в состоянии объяснить, наши раскопки часто прерывались действиями преступного мира. Убийцы, ожившие мумии и Гений Преступлений[8] непрестанно докучали нам; мы будто магнитом притягивали к себе расхитителей гробниц и лиц, склонных лишать жизни других. Восхитительную безмятежность нашего существования омрачал только один незначительный недостаток. Этот недостаток был нашим сыном, Уолтером Пибоди Эмерсоном, известным как друзьям, так и недругам под прозвищем «Рамзес».

Все мальчишки – дикари, это признанный факт. Рамзес, прозванный в честь фараона, столь же целеустремлённого и высокомерного, как и он сам, обладал всеми недостатками своего пола и возраста: непреодолимым влечением к грязи, мертвецам и разнообразным зловонным предметам, высокомерным пренебрежением к собственному выживанию и полным игнорированием правил цивилизованного поведения. Определённые черты характера, свойственные Рамзесу, ещё более затрудняли общение с ним. Его интеллект (и не удивительно) был исключительно высок, но проявлялся образом, который мог смутить любого. Его арабский язык был невероятно беглым (не могу себе представить, как он узнавал новые слова, которые, конечно, никогда не слышал от меня). Его знание египетских иероглифов не уступало знаниям многих взрослых учёных. Он владел почти сверхъестественной способностью общаться с животными всех видов (кроме человека). Он... Но для описания странностей Рамзеса моих литературных навыков явно недостаточно.

За последний год поведение Рамзеса несколько улучшилось. Он больше не бросался очертя голову навстречу опасности, его кошмарная болтливость стала уменьшаться. Появилось и некоторое сходство со статным отцом и повелителем, хотя цвет кожи был больше присущ древнему египтянину, нежели английскому подростку. (Я не могу объяснить этот факт, равно как и наши постоянные столкновения с преступным элементом. Некоторые вещи находятся вне понимания ограниченных человеческих способностей, и, скорее всего, это и к лучшему.) Недавние события оказали глубокое, хотя и не вполне ясное влияние на моего сына[9]. Наше последнее и, возможно, самое замечательное приключение случилось прошлой зимой, когда призыв о помощи, пришедший от старого друга Эмерсона, привёл нас в западные пустыни Нубии к отдалённому оазису, где сохранились умирающие остатки древней Мероитической цивилизации. Мы столкнулись с обычными катастрофами: угроза смерти от жажды после кончины нашего последнего верблюда, попытки похищения людей, насильственные нападения – в общем, ничего необычного. Но когда мы достигли своей цели, то обнаружили, что тех, к кому мы спешили на помощь, уже не было в живых. У злополучной четы, однако, остался ребёнок – юная девушка, которую с помощью рыцарственного приёмного брата-принца нам удалось спасти от ужасной судьбы, угрожавшей ей. Покойный отец назвал её «Нефрет» – исключительно удачно, поскольку это древнеегипетское слово означает «красавица». Впервые увидав её, Рамзес онемел – я и не надеялась дожить до подобного зрелища – и с тех пор он оставался в таком состоянии, а я терзалась мрачными предчувствиями. Рамзесу было десять лет, Нефрет – тринадцать, но по достижении совершеннолетия разница в возрасте являлась бы несущественной, а я слишком хорошо знала своего сына, чтобы отмахнуться от его чувств, считая их мальчишеским романтизмом. Его чувства были сильны, его характер (мягко говоря) полностью сложился. Любая мысль, появившаяся у Рамзеса, своей твёрдостью могла поспорить с цементом. Он рос среди египтян, которые физически и эмоционально созревают раньше, чем холодные англичане; некоторые из его друзей уже в подростковом возрасте стали родителями. Добавьте к этому драматические обстоятельства, при которых он впервые бросил взгляд на девушку...

Мы даже не знали о её существовании до тех пор, пока не вошли в скудно меблированную комнату, где она ждала нас при свете лампы. И увидели её во всём сиянии молодости. Волосы цвета червонного золота стекали по белым одеждам, на губах играла смелая улыбка, бросавшая вызов окружавшим опасностям... Что тут говорить?.. Даже я была поражена до глубины души.

Мы вернулись в Англию вместе с девушкой и поселили её в нашем доме. Эта идея принадлежала Эмерсону.

Должна признаться, что выбора у нас не было. Дед Нефрет, единственный оставшийся в живых родственник, был человеком настолько порочным, что не годился в опекуны даже для кошки, а тем более для невинной молодой девушки. Как Эмерсон убедил лорда Блэктауэра отказаться от неё, я не спрашивала. И сомневаюсь, что «убедил» является подходящим словом. Блэктауэр умирал (и, действительно, через несколько месяцев завершил свой земной путь), так что исключительный ораторский дар Эмерсона мог на него и не подействовать.

Нефрет льнула к нам – образно говоря, ибо демонстративности в ней не было ни на грош – поскольку единственные знакомые предметы в мире, чуждом ей, как марсианское общество (если предположить, что такое существует), принадлежали мне. Все знания о современном мире она получила от нас и из книг её отца, и в этом мире она была не Верховной жрицей Исиды[10], живым воплощением богини, но чем-то неизмеримо меньшим: даже не женщиной, которую Бог знает почему считают низшим сортом, но девочкой-подростком, находящейся на общественной лестнице немного выше, чем домашнее животное, но значительно ниже, чем мужчина любого возраста. Эмерсону не нужно было ничего объяснять (хотя он и продолжал заниматься ужасающе детальными разъяснениями); мы были подготовлены к тому, чтобы иметь дело с молодой девушкой, воспитанной в таких необычайных обстоятельствах.

Эмерсон – замечательный человек, но он – мужчина. Сказанного достаточно: приняв решение и убедив меня согласиться с ним, он не допустил существование предчувствий. Эмерсон никогда не допускает предчувствий, и возмущается, когда я упоминаю о своих. А в этом случае у меня их было порядочно.

Один из вопросов, вызывавших серьёзную озабоченность, заключался в необходимости объяснить, где находилась Нефрет в течение последних тринадцати лет. По крайней мере, это беспокоило меня. Эмерсон пытался преодолеть эту трудность точно так же, как он поступает в подобных случаях:

– Почему мы должны что-либо объяснять? Если у кого-то хватит нахальства лезть с вопросами, пошли его ко всем чертям.

К счастью, Эмерсон более разумен, чем выглядит из-за собственных реплик, и ещё до того, как мы покинули Египет, ему пришлось признать, что нам необходимо придумать какую-нибудь историю. Наше возвращение из пустыни с молодой девушкой явно английского происхождения привлекло бы любопытство самого тупого создания. И потом, необходимо было удостоверить её настоящую личность, коль скоро она намеревалась заявить о том, что является законной наследницей состояния своего деда. Поэтому выдуманная история содержала всё то, что сводит с ума журналистов: красоту юности, тайну, аристократию и огромное богатство. Кроме того, как я уже не раз говорила Эмерсону, наша собственная деятельность постоянно привлекала внимание «шакалов прессы» (так с удовольствием именовал их он сам).

Я предпочитаю говорить правду, когда это возможно. Не только потому, что честность предписывается нам высшим моральным кодексом общества, но и потому, что гораздо легче придерживаться фактов, чем связно и последовательно лгать.

Но в нашем случае раскрыть истину было невозможно. Оставив Затерянный Оазис (или Город Святой Горы, как его называли тамошние жители), мы поклялись сохранить в тайне не только его местоположение, но и само существование. Люди этой умирающей цивилизации были немногочисленны и не знали об огнестрельном оружии, так что оказались бы лёгкой добычей для авантюристов и охотников за сокровищами, не говоря уже о недобросовестных археологах. Существовал также не столь насущный, но не менее важный вопрос – о репутации Нефрет. Если бы стало известно, что она воспитывалась среди так называемых первобытных народов, где была верховной жрицей языческой богини, грубые спекуляции и неприличные шутки, свойственные невежественному сброду, сделали бы её жизнь невыносимой. Нет, истинные факты не могли быть обнародованы. Необходимо было изобрести убедительную ложь, а когда мне приходится отказаться от обычных стандартов искренности, я могу лгать не хуже других.