Но все эти размышления, эфемерные переживания, мимолётные доверительные беседы и обсуждения школьных тем растворялись в широком потоке учебных забот, подготовки к поступлению в институт, предощущения исполнения жизненных предназначений. В этом потоке Света Захарова была милым островком нежных чувств и юношеских томлений, островком, расположенном на расстоянии достаточно далёком, что соответствовало ее красивому псевдониму VV Цефея.
Берберян Айкуш училась со мной с первого класса. Айкуш была девочкой сбитой, с хорошими бёдрами и тазом, приятной наружности. У меня не было с ней за все школьные годы ни дружбы, ни увлечения. Но о ней я должен рассказать в контексте одного из множества моих позоров, моих грехов, в которых я раскаиваюсь и прошу Господнего прощения.
Кажется, это было в пятом классе, мы уже учились в новом корпусе, расположенном за старым и выходящим на улицу Лазяна. В то время практиковались ежедневные дежурства по классу. Дежурный, или их бывало двое, после занятий наводил порядок: расставлял сдвинутые парты, собирал брошенные листки из тетрадей, фантики, обломки ручек и карандашей, вытирал до основания доску, расставлял новые кусочки мела и тому подобное. В тот злополучный день моего дежурства я, проверяя содержимое парт, обнаружил там портмоне. У меня вместо того, чтобы вспомнить, чье это место, сработал рефлекс заглянуть внутрь. Там были деньги, для нашего возраста немалые — трёшка, рублёвка и несколько монет. Это была сдача с пятирублёвой купюры после какой-то покупки. Радуясь удаче, я положил портмоне в карман. Никакой мысли объявить о находке, узнать, кто потерял, у меня не было, а сразу сработало чувство такого барства. Я говорю Юре Мысоченко, мол, пойдём по магазинам, накупим всего, что нам надо! Я не помню и даже не представляю, что я мог предложить в качестве «угощения», может быть, какие-то товары, канцелярию или марки, кафе тогда в Кировакане ещё не появились, да и мороженое я не любил никогда. Суть моего предложения Юрке была в том, что «пойдём, я плачу!» — «А деньги у тебя откуда?» — «Нашёл», — как ни в чём не бывало, ответил я, и это было правдой. Случись такое на улице, в подъезде чужого дома, в кинотеатре, — я был бы с оговорками чист перед законом совести.
Мы, не торопясь, подходили к воротам, чтобы выйти со двора школу на улицу, как в них вбежала Айкуш Берберян с подружкой и помчалась в новый корпус. Надо сказать, что в этот момент я мгновенно всё понял, парта была её. Но я прикинулся невинной овечкой. Через одну минуту Айкуш уже мчалась к нам, мы ещё не успели выйти со двора. «Саша, ты не находил в моей парте портмоне?»
Пишу я это сейчас, когда мне 65 лет, и стыдно, стыдно! За достаточно длинную жизнь следом за мною тянутся и более тяжелые грехи, но есть ли грех малый и большой?
«Нет, ничего не находил», — ответил я ей, и она с подругой тут же убежала. Юра Мысоченко мне сразу и говорит: «Ты же сказал, что деньги нашел!» — «Нет, не сегодня». Поверил ли мне Юра, я не знаю. Мы вскоре разбежались по домам. Никакого «угощения» не состоялось. Деньги эти я прикарманил, можно сказать, своровал, ибо уже было известно, кому они принадлежали. Портмоне я выкинул, понимая, что это — разоблачающая меня улика. И жил дальше со спокойной совестью. О греховности вранья, т. е. даче ложных показаний, что я нашёл деньги не сегодня, я тогда вообще не имел представления. Мало ли сколько раз на дню я говорил такую «мелкую» ложь.
Айкуш, моя милая одноклассница! Прости меня! Прости, Господи, вора и лгуна, раба Божьего Александра, пишущего эти строки.
Асламазян Камо был парнем «В» класса, это мы пришли к нему, не гостями, но поначалу чужаками. А это значило, что в имеющуюся, устоявшуюся социальную структурную единицу, коим является класс, мы должны были аккуратно и уважительно влиться.
Камо был сыном то ли партийного чиновника, то ли городского бонзы, из той формирующейся прослойки учеников, которые со временем стали неприкасаемыми или блатными. Отличительная их черта — скрываемое до поры до времени высокомерие, агрессия, нетерпимость, снисходительное презрение к ученикам плебейским, без роду и племени.
Впрочем, я бы мог всего этого не знать, если бы не тот единственный случай на уроке истории. Мелик Аршакович, наш историк, бывало, вёл себя несолидно, над ним откровенно посмеивались. В тот день он что-то писал у доски, и тут в доску полетели несколько монет. Не знаю точно, но не исключаю, что кто-то соревновался в меткости, а может, решил унизить старого учителя, подкидывая мелкие монеты, как уличному музыканту. Мелик Аршакович, заметив это, обернулся, тут же определил зачинщика — Камо — и гневно выдал: «Что, отец ворует, а сыночек сорит деньгами?» Камо мгновенно подбежал к учителю и дал ребром ладони по седой голове. Мы еле его оттащили.
Камо был симпатичный, уверенный в себе парень, у него был свой круг друзей в школе, тоже из хамоватых ребят блатного круга, а внутри класса явных близких друзей у него не было. Я не помню, как получилось, что я стал ему помогать в учёбе, наверно, «прикрепили» отличника к отстающему. Я даже не помню, по физике ли, по английскому, математике или какому другому предмету. Но какое-то время я с ним занимался отдельно, несколько раз был у него дома. Визиты в их квартиру обратили мое внимание на некоторые вещи, о которых я раньше не задумывался. У них была изысканная мебель, хороший интерьер, без китча и со вкусом. У них был выдержанный домашний этикет, Камо, провожая сестру, галантно поддерживал ей пальто. Я принял это сразу как образец для подражания.
Вместе с этим, я хотел ему понравиться, стать другом. Срабатывала плебейская угодливость представителю элиты. Однажды в классе, видимо, всплыла тема, что кто-то из учеников упражняется в стихосложении. Узнав, что я тоже грешен в этом, он без всякого стеснения тут же сказал: «Ну, если пишешь стихи, мне тоже посвяти одну оду». И я на следующий же день в первую очередь поднес ему свои вирши, названные как у классиков «К Асламазяну». Найти бы сейчас этот позорный текст!
Сколько раз, заканчивая наши внеклассные занятия после уроков, я провожал его до дому (он жил за пединститутом) только потому, что Камо говорил: «Мне скучно одному идти!» Чего изволите, проводить? С великим удовольствием! Да, это был я. Я уже тогда имел немало близких, верных, открытых и привязанных друзей, но это качество — готовность услужить, чтобы понравиться, идущее из глубин детства, осталось во мне навсегда.
Асламазян Камо женился на Алековой Армине, Бригитте, девушке из нашего класса, в которую был влюблён и Лувра, и я. Эта тема освещена подробно в другой сфере моих мемуаров.
Игитян Гагик, Игит, невысокий мальчик, на школьной фотографии он стоял на левом фланге после меня. Парень он был тихий, но время от времени отличался вбрасыванием метких коротких шуток. Он жил на Ленина, 14. Иногда я сталкивался с ним в заднем дворе. Однажды я увидел у него в руках степлер (тогда и слова такого не было, говорили сшиватель). Это был первый степлер, виденный мною. Гагик сгибал листик из блокнота и скреплял скобой. Я изнывал от зависти. Моя любовь и тяга ко всему канцелярскому — одна из главных страстей моей жизни.
Игит учился весьма средне, но в наш политехнический поступил, стал инженером-строителем и подвизался на Кироваканских стройках. Уже будучи врачом, мне как-то понадобилась краска для пола табачного цвета, я обратился к Гагику, и он обменял мои банки с красной краской на нужные мне, взяв их со стройки. Вот, собственно, и всё, что вспомнилось о Гагике Игитяне.
Алхазян Арутюн, Алхаз, был парнем «В» класса и числился вместе с Алековой Армине в передовиках учёбы, был весьма амбициозным и, соответственно, состязался с нами в негласном соревновании «кто лучше». Говоря «с нами», я имею в виду нашу команду «Б» класса, свалившихся им на головы и задававших тон и в учёбе, и в спорте, и в культмассовых мероприятиях. Алхаз был светлорусым голубоглазым рослым армянином, с крупным свисающим носом. Он был дружен с Игитом, в отношениях же с остальными был ровен, в пределах школьных занятий.
На литературе, бывало, мы читали у доски стихотворения наизусть. Показывать какую-то интонационную декламацию, проявлять отношение к содержанию стиха или другие эмоции, короче, читать «с выражением» в школе как-то не принято, это явный выпендреж, и мало кто так делал. А тут Алхазу привелось читать «О доблестях, о подвигах, о славе…» Блока. Стихотворение о том, что от лирического героя ушла любимая. Алхаз эти стихи прочитал так задушевно, что на словах
Примерно в это же время в моей жизни появилась, или правильнее будет сказать, промелькнула Оля Аветисян, девочка из восьмого класса. Я сейчас не помню, как наши пути могли сойтись. Оля говорила, что пишет стихи, что дружит с Арутиком (так она называла Алхаза). Они жили в одном доме на улице Кирова, в здании старой автостанции. Оля была очень миленькой девочкой, а я был тогда в переходном состоянии, когда Женя Фандунц остывала в сердце, а Армине Алекова ещё не обжигала. Я прозондировал тему Оли у Алхаза, на что он ответил: «Я с ней больше не дружу, если хочешь, возьми её себе». Вот так и сказал: «Если хочешь — возьми».
Оля Аветисян — мимолётность в моей школьной жизни — впоследствии снова появилась и упрочилась в моём большом мире друзей. Она вышла замуж за Гагика Навояна, с которым мы сдружились после института, и который стал свидетелем с моей регистрации.
akniga