Наш отряд строил насыпь для будущей дороги, которую тянули на Север, Генка-моряк к нашей работе никакого отношения не имел, он приехал сюда по «газовым» делам — проверять здешний газовый шлейф — переплетение труб, железной сеткой опутавших землю. Очень часто трубы забивались пробками смерзшегося газа, тугими, будто из чугуна отлитыми тычками, работать с таким шлейфом — мука. Вот Генка должен был газовиков-операторов от этой муки и освободить.

Но пока не подъедет передвижная паровая установка (газовые пробки разогревают, разжижают паром, огнем нельзя — может рвануть), пока не подъедет напарник Алик, дел у Генки-моряка — нуль. Хочешь, по балочному городку слоняйся, хочешь, лежа, в потолок слюной цыкай либо считай, сколько в нем заклепок и сгустков краски, хочешь — на охоту лыжи востри. Дичи тут много, газовики, что здесь бывали до него, рассказывали. А на охоту, право слово, сходить Генке надо, он знает такой способ добычи боровых птиц, такой способ, что… В общем, он еще удивит местную публику.

В семь часов утра гулко, будто ревел слон, затараторил-захрипел «матюгальник» — динамик, подвешенный на столбе и включенный на полную мощность. Генка даже вздрогнул, когда динамик выдал на-гора́ первую порцию хрипа. Потом сквозь хрип прорезались какие-то частые, один за другим, почти без передышки удары — Генка определил: барабан — это для обитателей «диогеновых бочек» звучала, так сказать, бодрая, вдохновенная музыка зарядки, под которую все должны были делать пресловутые физические упражнения, а заодно и испытывать свои нервы (выдержать этот хриплый «там-там» было непросто, но в балочном городке жили ребята крепкие, и не такое переносили, кое-кто даже на хозяина тайги один на один выходил, и со стаей волков лоб в лоб сталкивался). Потом барабанная дрызготня улеглась и простуженный, какой-то дырявый, голос потребовал, чтобы товарищ Лукинов и товарищ Пащенко (прозвучало довольно официально) срочно явились в прорабский балок, а вместе с ними водитель машины-водовозки.

В оконце офицерского балка по-прежнему лилась беспросветная чернь — утро тут наступит не скоро, дай бог часов в одиннадцать-двенадцать, на два с половиной часа вызвездится день, и потом снова на здешнюю землю опустится ночь, стылая, с морозным щелканьем и далеким, придушенным сугробами голодным волчьим воем, фырканьем спящих под снегом птиц, едва ощутимым, выбивающим мурашки на коже движением в глубоком земляном мешке черной пахучей жижи — нефти, тяжелыми вздохами скапливающегося в горловине мешка газа.

Днем по зимнику доставили пароустановку, а к вечеру, уже в темноте, на вертолете прибыл напарник Алик — такой же, как и Генка, низкорослый, с плоским лицом, украшенным густыми и на удивление длинными и пушистыми, как у Буденного, усами (и как он только умудрился их отрастить в двадцать с небольшим лет — одному богу известно), неразговорчивый. По устоявшейся армейской привычке (Алик всего три месяца, как из армии) приложил руку к шапке, коротко доложил:

— Прибыл в твое распоряжение.

Генка усмехнулся.

— Что, гвардии ефрейтор, маминой-папиной лаской воспитанный, на роду генералом быть нареченный, отстрелялся на старом месте?

— Так точно!

— Вчера где был? — спросил Генка-моряк, хотя знал, где Алик был — спросил для строгости, для порядка, как начальник спрашивает своего подчиненного.

— В Урае.

— Урай — не рай, вещички собирай? Ага?

— Так точно!

— «Так точно, так точно», — сморщился Генка, сдвинул рот по диагонали, передразнивая Алика, — ты хоть бы десяток других фраз выучил, какие-нибудь слова более человеческие, что ли.

— Слушаюсь!

— «Слушаюсь, слушаюсь»… Ну и старшина же у тебя в роте был. Он что, только такую речь и признавал?

— Никак нет.

— Тьфу! — сплюнул Генка, колупнул ногтем заковырину, гнездившуюся у него на подбородке. — Я те что, старшина иль комвзвода, чтоб со мной на таких сухих рысях изъясняться? — («Ого, куда задвинул, какой поэтический образ придумал: «на сухих рысях», — мелькнуло в голове у Генки удивленное, мелькнуло и тут же угасло). — Тут, в отряде, девчонки такие работают, что по вечерам надо фраки надевать и беседы вести самые что ни есть тонкие… М-м-м… «Шарман», — вспомнил он трудное слово. — Ясно?

— Так точно!

— «Так точно, так точно»… Вот те, а? Поезд, идущий на восток… В шесть часов вечера после войны, — начал дергать плечами Генка, передразнивая Алика, хотя и понимал, что он не прав, но остановить себя не мог. Потом вдруг споткнулся, словно ему как в боксе нанесли удар в поддых — он увидел Любку Витюкову. Та шла по тропке, проложенной между «диогеновыми бочками», перепрыгивая через мослы — гнутые коленчатые переплетения отопительных труб, которыми балки были соединены между собой (балок, отапливаемый печушкой-буржуйкой, холодный, трескучий, неудобный — он уже ушел в прошлое, ныне изготовляют «бочки», которым Диоген обязательно бы позавидовал, с центральным отоплением, с умывальниками). Любка шла к ним — ближе и ближе, Генка похмыкал в кулак, разгреб ладонью воздух перед ртом: «Чик-чик-чик-чик», вытянулся, стараясь казаться повыше, сравняться ростом с Любкой — да вот оказия — не получалось насчет «выше» у Генки. Если только к кисам десятисантиметровые каблуки прибить.