«Конечно! — думает он: — Ехать нам больше некуда! Отъездились!»

Потом все в таком же радостном настроении бежит к все еще распахнутым воротам, чтобы закрыть их… и видит, как к ним на чьей-то подводе подъезжает Анна.

— Закрывай, закрывай, — кивает оробевшему Степке Андрей, выходя из кузницы, чтобы проводить Захара. — И калитку не забудь запереть! Да не пускай никого: у нас все дома!

— А об избе своей не горюй, Андрюха, что продал, — говорит Андрею с добродушной улыбкой Захар. — Мы тебе новую справим. И избу, и кузницу, и… и жену, если на то пошло, новую тебе всей артелью сосватаем!

Потом, видя, что на радостях наобещал своему кузнецу что-то уж слишком много, Захар поправляется:

— Избу-то с кузницей, может, тово не скоро… А жену хорошую, настоящую подругу жизненную, — прямо хоть сегодня! Потому сам ты видишь, как она по тебе слезы проливает…

Когда после минутной тягостной тишины за воротами послышался лошадиный топот и удаляющийся стук телеги, Степка с Андреем впервые открыто и понимающе посмотрели друг другу в глаза и облегченно, радостно засмеялись…

…И вот кончен первый рабочий день трех колхозных кузнецов.

Синие сумерки окутывают затихающую деревню. Солнце зашло за дальнюю кромку леса, и только розовая зубчатая каемка над лесным горизонтом напоминает об ушедшем дне.

Вдали у плотины, словно рожденная вечерней тишиной, возникает несмелая, неразличимая за далью, девичья песня. Ее сопровождает смягченный расстоянием, грустный, как девичий вздох, перебор гармошки, подхватывает невидимый, стройный хор, и вдруг взрыв молодого звонкого смеха раскалывает строгую тишину вечера.

Все трое Кузнецовых стоят у калитки и молча вслушиваются в вечерние звуки.

Они всматриваются в зовущую вечернюю даль и с замиранием сердца, с надеждой ждут чего-то нового, светлого и яркого, что обязательно должно прийти вслед за тем горестным и тяжким, что оставлено позади.