Решад Нури Гюнтекин
Последний приют
Не знаю, может, потому что я спал слишком крепко, или переход от теплой постели к ее теплой груди меня полностью расслаблял, но я опять закрывал глаза и проваливался в небытие. В конце концов мой старший брат Селим, который брился в соседней комнате, входил ко мне в комнату и с криком:
— Замолчи, ради Аллаха! Не говоришь, а колыбельную поешь, ребенка еще больше убаюкиваешь, — брал с комода графин с водой, набирал в руку воды и брызгал мне в лицо.
И в тот день, когда я спал в углу у двери купе, я вздрогнул и вскочил от таких же брызг. Но на этот раз это оказался не Селим. В дверях у меня над головой, завернутая в одеяло и посиневшая от холода, стояла женщина. В руках у нее была кружка с водой. Обеспокоенная своей неосторожностью, она засмеялась и сказала:
— Ой, господин, не моя вина. Это ребенок. Бедняжка только что от жажды лизал стекло. А у меня в термосе осталось немного воды. Хотела напоить, но он испугался и дернул рукой, — она еще громче засмеялась, — как оказалось, на ваше счастье.
Быть застигнутым спящим мне всегда доставляло беспокойство, словно я совершил какое-то преступление. Только этот каприз и остался в моей нынешней бродячей жизни от роскоши прежних лет.
— Ничего, пустяки, уважаемая, — заверил я, стараясь прийти в себя, и улыбнулся.
Вот уже четыре дня, как я ехал на почтовом поезде из Диярбакыра[1].
На дороге до Февзипаша[2] из-за невиданной за многие годы снежной бури поезд очень сильно задерживался. Дальше до Тавра[3] хоть немного, но стало получше. Однако после выхода из туннеля в Позанты[4] мы попали в метель сильнее прежней. Мело без перерыва. Стекла в поезде покрылись льдом, из-за табачного дыма воздух в вагоне был тяжелым и спертым. Из-за этого трудно было определить, где мы находимся.
Казалось, поезд ехал сам по себе, наугад, простаивая часами на маленьких станциях и платформах. В конце концов мы надолго застряли на станции какого-то маленького городка, название которого не хотелось и спрашивать.
Я уже имею некоторый опыт в подобного рода путешествиях. Помню, что очень давно по этой же дороге мы ехали в поход на Канал[5]. В вагоне нас было сорок солдат. Вместе со мной тогда ехали еще несколько таких же изнеженных стамбульских ребят, каким я был прежде. Помню, что нам очень не нравилась грязь в вагоне, и мы тогда жаловались друг другу на это. Позже в лагере Зеказик[6] в Египте, когда англичане держали меня и еще одного из оставшихся в живых две недели в какой-то яме, мы вспоминали наш вагон, и он казался нам люксом. Думаю, это навсегда останется в моей памяти.
Сейчас я уже не в том возрасте, но знаю, что все же должен воспринимать свой угол в этом застрявшем в снегу почтовом поезде как один из подарков, дарованных мне судьбой.
Вся трудность моего путешествия заключалась еще и в том, что со мною следовал мой больной четырехлетний друг.
Наконец буря немного унялась, вокруг стало очень тихо, и мы погрузились в сон. Этот сон, наверное, длился довольно долго, так как, когда меня случайно разбудила эта женщина, за окном было совсем темно.
Из соседей по купе, кроме спящего старика в мягких домашних тапочках, завернутого в желтое одеяло, никого не осталось. Этот бедняга искал своего внука, который убежал из дома с какой-то певичкой. И даже во сне он спорил с ним, а иногда проснувшись, не отличив сон от реальности, продолжал ругаться, но уже вслух: «Станешь ли ты когда-нибудь человеком?»