Трепетание теней, которые искажают края предметов и разбивают грани куба, раздвигая потолок и стены по капризу гребней колеблющегося пламени, то расцветающего, то увядающего, словно гаснущего. Желтая глина нижней поверхности поднимается, как доски на дне тонущей лодки, а потом тоже ныряет во тьму, как будто затопленная мутной, грязной водой. Все помещение пульсирует, расширяясь или сокращаясь, или всего лишь изменяя свое положение в пространстве, на несколько сантиметров влево-вправо или вверх-вниз, сохраняя при этом свой объем неизменным. Так горизонтальные и вертикальные линии пересекаются во множестве точек, совсем неясно и запутанно, но в соответствии с каким-то высшим порядком и равновесием сил, не позволяющим рухнуть стенам или накрениться потолку, либо совсем опуститься, утонуть. Это равновесие, наверное, достигнуто благодаря равномерному движению горизонтальных балок под сводом, потому что и эти балки как бы скользят слева направо и вверх-вниз, вместе со своей тенью, без скрипа и напряжения, легко, как по воде. Слышны удары волн ночи о борта лодки-комнаты: порывы ветра швыряют в окно то хлопья, то острые кристаллы снега, попеременно. Квадратное окно похоже на амбразуру, которую заткнули растрепанной подушкой, из нее торчат тряпки, колышущиеся, как бесформенные растения или моллюски, и невозможно точно знать, колышутся ли они под ударами ветра, прорывающегося сквозь щели, или это колеблется только их тень по капризу гребней колеблющегося пламени.
Глаз медленно привыкает к полутьме, к качающемуся помещению без ясных контуров, к дрожащим теням. Привлеченный пламенем, взгляд устремляется к лампе, к этой еще одной светлой точке в плотной темноте комнаты, устремляется к ней, как залетная муха, и останавливается на этом единственном источнике света, мерцающем подобно далекой, случайной звезде. На мгновение ослепший и как будто околдованный этим светом, глаз ничего кроме него не видит, ни длинных теней, ни качающихся поверхностей, ни колышущихся тряпок, ничего. Глаз видит только этот свет, эти гребни колеблющегося пламени, вне пространства, как и звезды — вне пространства, а потом начинает потихоньку его растворять (этот свет), преломлять через свою призму, раскрывая в нем все цвета спектра. И только тогда, растворив, разложив его, глаз обнаруживает в медленных волнах бледнеющего света, распространяющегося вокруг пламени, все то, что еще можно обнаружить между складками теней и пустотой: сначала цилиндр, эту хрустальную оболочку пламени, в первый миг совсем незамеченную, отвлеченную, как будто лишь эхо пламени и светлой сердцевины, эхо, за которым наступает тьма, так ясно, как будто свет изрезан стеклом, как будто помещен в пещеру, заточён в темноте, а вокруг царит не только мрак, но и некая иная материя, плотная, с совершенно иным удельным весом, чем та, которой обвито пламя. Но это длится только мгновение. Только пока глаз не привыкнет не к темноте, а к свету. Тогда глаз медленно обнаруживает обман и видит нагар на боках цилиндра, нагар, цвет которого перетекает от угольно-черного к серебристому, как на помутневшем зеркале, и глаз видит, что стеклянная оболочка — это не граница света, а обнаруживает, не без удивления, что и серебристый отлив нагара — тоже иллюзия, и сравнение с помутневшим зеркалом — не игра духа, а игра света, четко видимая в круглом зеркале, стоящем точно за цилиндром, и в котором видно другое пламя, пламя-близнец, почти нереальное, но пламя; и если до сих пор глаз его не замечал, то только потому, что дух сопротивлялся иллюзии, потому что дух не хотел принять оптический обман (как на том рисунке, где глаз видит белую вазу, вазу, или песочные часы, или потир, но ровно до тех пор, пока дух — воля? — не обнаружит, что эта ваза — пустота, негатив, то есть, оптический обман, а позитив, то есть, реальность, — два идентичных профиля, два лица, смотрящих друг на друга, симметричное en face, как в зеркале, как в несуществующем зеркале, ось которого пересекала бы ось уже не существующей сейчас вазы — песочных часов, потира, сосуда, в двойном, по сути дела, зеркале, и чтобы оба лица были реальными, а не только одно, потому что, в противном случае, то, второе, было бы только отражением, эхом того, первого, и тогда они уже не были бы симметричными, они даже не были бы реальными; чтобы оба лица были равноправными, оба стали платоновскими прообразами, а не только один, потому что в противном случае тот, второй, стал бы в силу необходимости только imitatio, отражением отражения, тенью; потому и два образа, два лица, после долгого наблюдения друг за другом в равной мере приближаются одно к другому, как будто в желании слиться, подтвердить свою идентичность).
Теперь, уже привыкнув к свету, как дух привык к иллюзии, глаз начинает метаться по темноте и полутени, освободившись от магической привлекательности пламени, и теперь он видит и керосиновую лампу, как видит и трепещущую тень, и различает крупные темные кубы теней. В той части, что скрыта зеркалом, еще господствует полная тьма (а пламя ширится именно из этой тьмы, как будто питается ею), а слева и справа от лампы движутся большие серые плоскости, слишком светлые, чтобы быть тенями, слишком размытые, чтобы быть светом. Но тогда дух спешит на помощь глазу и обнаруживает, словно касанием руки, твердую поверхность серо-белых стен, и четко отделив тень от света, три длинные балки на потолке, три длинные балки, удвоенные своими тенями, с преломившимися, как палка в воде, горизонтальными тенями неясного происхождения. Разместившись в пространстве, найдя прочную опору, определив, где север, глаз находит большую тень дровяной плиты, смешавшуюся с самой плитой, удвоившуюся плиту из черного проржавевшего листового железа, и тоненькие тени; восьминогую плиту, качающуюся на своих длинных ногах, как дрожащая на ветру замерзшая собака. Там, за зеркалом на лампе, за пламенем-отражением, там — темнота, там слепое окно: оттуда врывается холод, оттуда доносится режущий звук и приглушенное дрожание стекла. С другой стороны, напротив слепого окна, деревянный ящик, с одним единственным видимым боком, он шатается, но никак не упадет. Рядом с деревянным ящиком, у его основания, тень преломляется неравномерно, волнообразно: здесь находится выпуклость глиняного пола, длиной примерно в метр-полтора, скорее похожая на зажившую рану, чем на могилу. Скорее угадываемое, чем увиденное, в углу, рядом с ящиком, прислоненное к его боку, как будто выброшенное из темноты, как из мутной воды, застрявшее между подмытой стеной и досками ящика, находится то, что искал глаз: саквояж с закругленными боками.
Облетев комнату ночной бабочкой, столкнувшись с колеблющимися тенями, ударившись о стены и балки, взгляд возвращается к свету, где лежат, как будто спрятавшись, вещи (потому что взгляд обнаруживает их в последнюю очередь, не ища их рядом с пламенем, не ища ничего рядом со светом), они разложены на столе, невидимом до этого момента, в тени или на свету, точно до этого мгновения. Слева, рядом с самой лампой, листы бумаги в клетку; рядом с ними сложенная вдвое газета, почти на середине стола; совсем справа — два-три номера какого-то засаленного журнала и книга в черном переплете, золотое тиснение которого как будто из той же субстанции, что и пламя; заслоненная тенью зеркала, немного над поверхностью стола, словно парящая в воздухе, наполовину выкуренная сигарета. Дым какими-то невидимыми путями достигает лампы и выходит, голубоватый, через цилиндр.
Рука, приближающаяся к пламени.
Картины Путешествия (I)
2
Задерживая дыхание, с головой, повернутой к двери, человек прислушивается. Впечатление, что они там, в другой комнате, не спят, а бодрствуют и только притворяются. Стало быть, он ждет, что сон их сморит. Ему кажется, что они могли бы своим бодрствованием, своей близостью (их разделяют только расшатанные двери с большой трещиной внизу), течением своих мыслей на него повлиять. Потому что мысль, особенно в такие тихие ночи, перед сном, конденсируется с такой силой, что, подобно электрическому заряду, вибрирует в воздухе, почти видимая, как жар над раскаленной печью.
По ту сторону дверей, однако, не слышно дыхания, не слышно ничего. Или то, что слышно, — вибрирующая тишина — это их дыхание, тишина их мыслей и их сна.
Теперь он повернулся спиной к столу. Его длинная тень, совсем нечеткая и колеблющаяся, разрезает помещение по диагонали, и бесформенная, деформированная тень головы преломляется у боковины деревянного ящика. Как лунатик, наступая на собственную тень, человек делает шаг в угол. Заслоненная от света телом, его рука вслепую опускается к невидимому предмету, замеченному им, когда он шагнул в угол или когда вошел в помещение. Он чувствует под пальцами и закругленные края картонной коробки, и гладкую холодную поверхность латунного замка. В руках он держит маленький школьный ранец без ремней (ремни, судя по всему, оторваны, потому что на обратной стороне еще торчат блестящие нитки), с закругленными деревянными боками и с крышкой из картона «под свиную кожу». Он поднимает крышку и придерживает ее подбородком. Под тонкими тетрадями нащупывает четырехгранный пузырек. Пузырек холодный и гладкий, как кубик льда. Он сжимает его в ладони, потом отвинчивает пробку, все еще не оборачиваясь к свету. Подносит пузырек к носу, осторожно, чтобы не коснуться горлышка, и вдыхает запах чернил. Потом закрывает пузырек и, повернувшись к свету, слегка встряхивает. На отполированных углах мерцает пламя лампы, оно лижет темно-фиолетовые чернила вдоль внутренних стенок пузырька. Человек опять начинает копаться в картонном ранце, придерживая крышку подбородком. Под тетрадями он находит тонкую, похожую на веретено, перьевую ручку и сжимает ее тремя пальцами, рисуя в воздухе какую-то арабеску. Затем прижимает кончик пера к ногтю указательного пальца; при этом слышится звук, похожий на хруст крыльев насекомого.
Вот он опять за столом, на мгновение замерев в неподвижности. Достал из внутреннего кармана пальто длинные листы бумаги в клетку и положил их на газету. Бумага согнута вдоль, как для документов, но не сложена. Сначала еще видны мелкие клетки, потом линии понемногу растворяются, сливаются и исчезают, а вскоре исчезают и освещенные края листов. На их месте остается только источник бледно-желтого света. Если бы в его кармане не было сложенного пополам черновика, написанного в последние дни (в каком-то безымянном ресторане, рядом с раскаленной печью, за столом, покрытом засаленной клеенкой; в мрачной комнатушке за лавкой, где продаются шаблоны для настенных вышивок, за старым ломберным столом, при свете газовой лампы; в купе скорого поезда, тоже ночью, при белом ацетиленовом свете; но и в полусне, в этом же самом помещении); если бы, следовательно, в этот черновик не было вложено столько труда, может быть, сейчас он бы от него отказался. Но черновик его влечет, вопреки сильному желанию поднести его к пламени лампы и лечь спать. Но все-таки ему не хочется все это бросать в огонь, теперь, когда он сделал первый шаг и отнял у пустоты эти несколько страниц. Невзирая на минутную слабость и сомнение, у человека появляется предчувствие, что, возможно, этот маленький фрагмент семейной истории, эта краткая хроника, несет в себе силу тех летописей, которые, увидев свет дня, спустя много лет, или даже тысячелетий, становятся свидетельством времени (и здесь неважно, о каком человеке шла речь), как фрагменты рукописей, найденных в Мертвом море, или на развалинах храмов, или на стенах темниц.
Итак, он достает из внутреннего кармана черновик, написанный карандашом на точно такой же бумаге в клетку, и бегло его просматривает.
Черновик лежит рядом с лампой. Волнообразно тлеет фитиль, пламя разгорается из лиловой сердцевины, переливаясь от красного к бледно-желтому. Цилиндр лампы покрыт копотью, а вокруг нагара просматривается серебристое обрамление, как на слепом зеркале. Слышно, как в тишине тихонько шипит волнообразно колеблющееся пламя. Шум времени.
На мгновение он откладывает перо. Газета-промокашка. В ней, поверх напечатанных заголовков о почтовых голубях,[6] первые слова письма, как в зеркале, как на древнееврейском.
3
Человек смотрит на острие пламени, трепещущее в потоке ледяного воздуха, врывающегося из невидимого окна напротив, затем взгляд скользит ниже, к стеклянному сосуду лампы. Сосуд в середине сужается и превращается в глубокий паз, стянутый ржавым железным кольцом. Это кольцо не смыкается до конца, два симметричных полукружья делятся спереди на расстоянии в один-два сантиметра. Вверх от железного кольца отходят две параллельные проволоки, соединяющиеся наверху в треугольник с закругленными краями, и удерживают в раме из ржавого железа зеркало с расходящимися краями. Зеркало образует два пламени-близнеца, два колеблющихся пламени, стоящих друг против друга, равноправно, невзирая на то, что одно из них, то, что отражается в зеркале, живет только благодаря иллюзии и миражу, по милости первого пламени. Изнутри сосуд тускло-зеленого цвета, как аквариум, заполненный застоявшейся водой, и кажется слизистым от каких-то водорослей и лишайников. Человек рассматривает сосуд, ища ту линию, которая должна показывать уровень керосина, поверхность жидкости, совершенно слившуюся с цветом стекла, оказав на него свое влияние, придавая ему собственный цвет: грязно-серый, тускло-зеленый, ржаво-рыжий. Сначала он ищет ее под ребристым кольцом, проникая взглядом сквозь мелкие бугорки, покрывающие кривовато насаженную полусферу стеклянного сосуда, где осела, между бугорками, жирная пленка керосина, смешанная с копотью и пылью. Не увидев уровня жидкости (а он ленится сделать рискованное и сложное движение — покачать лампу, чтобы жидкость сама себя обнаружила), человек окидывает взглядом ржавое железное кольцо в сужающейся части сосуда, точно посередине, как бы на талии, и, едва подумав, что линия уровня жидкости прячется где-то тут, обнаруживает в корне насыщенного влагой фитиля, белого и вялого, как пресытившегося кишечного глиста, чуть заметное сужение, небольшую деформацию, как будто палка преломляется в воде. Он понимает, не без опаски, что керосина в сосуде лишь на палец. Она все высосет, все сожрет. И, испугавшись этой мысли (что погаснет свет керосиновой лампы), он опять делает быстрый взмах пером, черкнув по бумаге, чтобы продолжить начатое, чтобы опередить тьму.
4
Расставив ноги, чуть ссутулившись, человек стоит у окна. На его плечи наброшено одеяло. Одеяло пахнет лошадьми и мочой. У человека на ногах галоши, в которых угадывается отблеск света, проникающего через низкое квадратное окно. С этой высоты он может видеть только кружение снежных хлопьев перед оконным стеклом и иногда размытый силуэт дерева. Снег скапливается на оконных рамах, образуя волнистую горку. Под порывами ветра горка меняет угол своих склонов, кривую горизонта. Вот, два чуть волнистых холма, почти одинаковой высоты, совсем схематичные, а потом ветер сразу быстро изменяет волнистую линию, соединяя два холма в один или формируя острый гребень на месте, где какое-то мгновение назад была впадина. Когда снегопад немного стихает, человеку кажется, что от окна до дерева не больше десяти метров, а когда ветер начинает закручивать крупные хлопья, дерево удаляется от дома, как лодка, оттолкнувшаяся от берега, незаметно. Это пространство с обманчивыми контурами также покрыто снегом, а волнистая поверхность, и она нестабильна, расчерчена следами ног, может быть, вчера вечером, может быть, несколько часов назад. Окно подрагивает под порывами ветра, и слышно тонкое, хрустальное царапание снега о стекло. Человек поднимает голову и прислушивается. На миг ему кажется, что вдалеке слышен лай собаки. Но этот звук исчезает в завывании ветра, смешивается с ним, и он уже не уверен, слышал ли он лай или только вьюгу. И долго ли он так стоит у окна, завернувшись в одеяло? Может быть, целый день, может быть, час-два, может быть, минут десять.
Вот он совсем склонился к окну, полностью заслонив свет. Пытается сквозь туманное освещение проникнуть взглядом за дерево, туда, где высится забор из плетеной проволоки, ячейки которой совсем забились снегом. Звук колокольцев слышится внезапно, без вступления, без вводной линии. Почти одновременно с этим звуком, ясным и прозрачным, он видит туманные очертания лошадиных голов, а потом, сразу, и тех, кто сидит в санях: кучера в побелевшей шапке и женщину, выходящую из саней. И у нее на голове шапка или меховая шляпа, если это не волосы, забранные в высокую прическу, на которую налип снег. Теперь женщина берет что-то с сиденья, потом протягивает руку кучеру. Человек смотрит, как женщина с маленьким саквояжем приближается к воротам, и как падает пушистый снег с проволочной сетки, а потом, как она шагает по глубокому снегу. Женщина идет прямо к нему. Человек быстро отворачивается от окна и быстрыми шагами подходит к двери. Слышится стук. Теперь он видит, как на продольной трещине приплясывает тень, а потом слышно, как шаги удаляются, скрипя по снегу. Человек смотрит сквозь трещину. Сначала не видит ничего — а потом только кружение снежинок. Опять слышит, как, скрипя снегом, приближаются шаги. Теперь он видит и женщину, ту самую. Она отряхнула снег с головы, и он четко видит ее пышные кудрявые волосы, забранные в высокий узел, на который падают хрустальные снежинки. Женщина закутана в черную вязаную шаль, из складок которой вынимает голубой конверт. Человек быстро поднимает голову и видит над дверью, с внутренней стороны, треугольный край конверта с влажными следами пальцев. Вновь приближает глаз к горизонтальной трещине, но женщина исчезает. Шаги больше не слышны. Отойдя от дверей, человек смотрит на конверт, не прикасаясь к нему. Наверное, он думает, что женщина, которая принесла письмо, где-то спряталась, и откуда-то наблюдает за трепещущим на ветру голубым конвертом, большая часть которого осталась снаружи, прикрепленным в трещине над дверью.
5
akniga