– Молодой человек, простите мою ветреницу: она вас приняла за брата. Ну, что же вы стоите на приступке? Descendez done a la fin![2] Разве мой сын, князь Брянский, не приехал с вами?

– Извините меня, княгиня, – забормотал бедный лицеист, решившийся, наконец, спуститься на землю: – я так запылен… Сережа, то есть, виноват, Брянский, не достал места в мальпосте и решил с одним товарищем ехать на перекладной…

– А! Это, верно, с Горичем? Сережа писал, что привезет его в деревню. А ваша как фамилия?

– Угаров, я товарищ вашего сына и Горича.

Между тем они вошли в станционный дом.

– Соня, рекомендую тебе: Угаров, товарищ Сережи… Как имя и отчество?

– Владимир Николаевич.

Соня, еще не оправившаяся от постигшей ее катастрофы, церемонно присела, но в то же время пытливо всматривалась в вошедшего. Среднего роста и довольно плотный лицеист был очень некрасив собой. Непричесанные белокурые волосы торчали на голове какими-то вихрами, липкая пыль лежала пластами на лице, глаза – добрые, но красивые, выражение лица было симпатично и в ту минуту глубоко несчастно. Княгиня не переставала допекать его.

– Позвольте, молодой человек, вы говорите, что сын мой решил ехать на перекладной, но в таком случае он был бы здесь раньше вас. Отчего же его нет?

– Вот видите, княгиня, – оправдывался Угаров, – Сережа и Горич встретили в Москве одну знакомую, то есть, виноват, одного знакомого, и согласились вместе обедать, а из Москвы выехать в ночь…

– Да, знаю я этих знакомых! – процедила сквозь зубы княгиня, – теперь застрянет в Москве на несколько дней.

Разговор замолк. Всем было неловко.

В это время появился в дверях Абрамыч с блюдом битков.

– С приездом, честь имею поздравить, – громко пробасил он и, обратясь к Соне, прибавил:– ну, и молодец же ваш братец – весь в вас.

Соне показалась так смешна мысль, что этот безобразный лицеист похож на нее, что она не выдержала и громко расхохоталась. Княгиня также кисло засмеялась и предложила Угарову позавтракать. При этом она спросила его, не сын ли он бывшего медлянского предводителя, и заявила, что с матушкой его встречалась когда-то на выборах, а с отцом была хорошо знакома.

Вообще с приездом мальпоста княгиня оживилась. Она подозвала к окну седенького старичка-кондуктора с сумкой через плечо и потребовала у него список пассажиров. Все внутренние места кареты были взяты «под генеральшу Кублищеву», которая ехала вдвоем с компаньонкой. Компаньонка эта – толстая, красная девица, изнемогавшая под тяжестью голубого шерстяного платья, не замедлила появиться на станции и заказала лимонад для генеральши. Княгиня поговорила и с ней, назвала себя и даже выразила желание повидаться с почтеннейшей Анной Ивановной Кублищевой, с которой она была давно знакома. На это предложение компаньонка только замахала руками.

– Нет, ваше сиятельство, это никак, никак невозможно: вот уж четвертую станцию Анна Ивановна находятся в очень нервенном состоянии; я даже доложить не смею.

И, подтвердив распоряжение о лимонаде, она торопливо направилась к спущенным шторам кареты. В наружных местах, рядом с Угаровым, значился надворный советник Приидошенский.

– Ах, боже мой! – воскликнула княгиня, – да это Тимофеич… Где же он?

Оказалось, что Приидошенский спал в мальпосте, и княгиня приказала немедленно разбудить его.