При исследовании любого периода истории литературы и собственно истории следует прежде всего серьезно изучить людей того времени, потому что за литературным творчеством и историческими событиями всегда стоят отдельные личности, которые и вызывают наибольший интерес. Говоря об упадке Рима, мы вспоминаем Марка Аврелия или Лукиана, а Средние века ассоциируются у нас с именем Франсуа Вийона. И тогда в одно мгновение эти времена становятся нам дорогими, близкими и понятными. Такое понятие, как «эпоха Джонсона», наполнено большим смыслом, чем просто два слова; «восемнадцатый век». Потому что только сама жизнь Сэмюэля Джонсона (1709—1784; английский поэт и историк литературы), таверна, куда он частенько наведывался, друзья, с которыми он общался, придают той эпохе истинность и достоверность. Возможно, малоизвестный литератор или обыкновенный лондонец эпохи Джонсона в равной степени вызовет у нас ассоциации с тем временем. Однако обыкновенный лондонец, скорее всего, не будет нам столь интересен, поскольку обычные люди во все времена мало чем отличаются друг от друга. Некоторые из них пьют светлое пиво, другие — чай «Липтон», и это всего лишь разные формы социального поведения, а не бог весть какое различие, потому что они — обычные люди. А вот то, что Джонсон курил и частенько посещал таверны, представляет собой нечто важное в историческом плане. Выдающиеся личности по-своему реагируют на общество, в котором живут, и это очень существенно для нас. Им свойственно оказывать влияние на все, с чем они сталкиваются, и, наоборот, воспринимать влияние со стороны своего окружения. На них влияют книги, которые они читают, и женщины, с которыми они общаются; эти люди в полной мере впитывают в себя жизнь своей эпохи, своего поколения, реагируя на все в соответствии со своим весьма тонким и острым видением мира.

Однако, анализируя и изучая страну, нельзя игнорировать простых людей. Не все древние греки были Софоклами, а в елизаветинские времена были не только Бэконы и Шекспиры. Если, говоря о Греции, мы будем называть только Софокла, Перикла и Аспасию, то получим неверную картину об афинянах. Дополнить картину помогут, например, персонажи, выведенные в комедиях Аристофана, а также упоминание сына Софокла, который подал в суд иск на отца, обвиняя его в некомпетентности в ведении домашних дел. Не все обычные афиняне были влюблены в красоту, не все стремились к поискам истины. Они часто бывали пьяны, объедались, любили поскандалить, были продажны, переменчивы в настроениях, радовались и гневались. Может быть, эти переменчивые афиняне помогут нам понять причину краха афинской демократии, точно так же как Перикл и Аспасия помогают нам понять величие Афин. Каждый из них в отдельности — ничто, но вместе взятые они в значительной степени оказали влияние на судьбы страны и нации. Сейчас, возможно, трудно воспроизвести облик простого человека ушедших эпох, но мы знаем, что и в наше время такие обыватели всегда среди нас.

Только кто этот обыватель? Чем он занимается? Китаец для нас — понятие абстрактное. Китайцев, живущих в южной и северной частях Китая, связала воедино культура, образовав отдельную нацию. Южане по темпераменту, физическим данным и привычкам отличаются от северян, вероятно, так же сильно, как народы Средиземноморья от скандинавских. К счастью, в рамках китайской культуры не было условий для развития национализма; существующий здесь регионализм, возможно, и стал тем важным фактором, который на протяжении многих веков позволял мирно жить всей империи. Общая историческая традиция, единый письменный язык, который фактически стал китайским эсперанто, и однородность культуры — благодаря всему этому многие века шло постепенное мирное проникновение цивилизации в жизнь довольно послушного коренного населения, что привело к всеобщему братству, чего так не хватает современной Европе. Даже разговорный язык не создает столь серьезных помех в общении, с которыми столкнулись ныне европейцы. Уроженец Маньчжурии может, пусть не без труда, объясниться с жителем юго-западной провинции Юньнань. Это лингвистическое чудо стало возможным в результате медленного процесса колонизации и в значительной мере благодаря китайской письменности, ставшей зримым символом единства нации.

Подобная однородность культуры порой заставляет нас забывать о том, что расовые различия, различия по крови объективно существуют. Если вдуматься, абстрактное понятие «китаец» исчезает — появляется совокупность народностей, различных по телосложению, темпераменту и складу ума. Если предложить генералу, выходцу с Юга, возглавить войска на Севере, то эти объективные различия сразу обнаружатся. Что касается китайцев-северян, то они непривычны к интеллектуальным изыскам, они тяжелодумы, привыкшие к трудной жизни. Они высокого роста, крепкого сложения, сердечны, обладают чувством юмора, едят лук и любят пошутить. Они — дети природы и во многом похожи на монголов; они более консервативны, чем жители Шанхая и провинции Чжэцзян, и не утратили национального духа. Они — хэнаньские ихэтуани, шаньдунские разбойники из «Речных заводей», основатели всех правивших Китаем ханьских по этнической принадлежности династий. Они — прототипы персонажей китайских военных и приключенческих романов.

В юго-восточной части страны, южнее Янцзы — иной человеческий тип. Южане склонны к беззаботной жизни, к изощренным парадоксам, к знаниям вообще, их отличает житейская мудрость, они умственно развиты, но физически деградируют, любят поэзию и комфорт. Это прилизанные и физически малоразвитые мужчины, изящные, но нервозные женщины. Они едят суп из ласточкиных гнезд, семена лотоса, они предприимчивы в бизнесе, талантливые беллетристы, трусливы на поле брани, готовы кататься по земле и кричать «мама» от еще только занесенного над ними кулака. Они — потомки образованных китайских семей, которые в последние годы династии Цзинь со своими книгами и картинами перебрались через Янцзы и потянулись на юг. Север в то время был захвачен варварскими племенами.

Для южной провинции Гуандун характерен еще один тип китайцев. Они исполнены национального духа, едят и работают, как настоящие мужчины, они предприимчивы, беспечны, расточительны, драчливы, авантюристы по натуре, агрессивны, вспыльчивы. Под предлогом сохранения китайской культуры здесь упорно соблюдается старинная традиция поедания змей, что, безусловно, свидетельствует о заметной примеси крови древних жителей китайского Юга — юэ.

К северу и югу от Ханькоу, в Центральном Китае живут хубэйцы, которые любят громогласно клясться и интриговать. Люди других провинций говорят о них так: «В небе — птицы с девятью головами, а на земле — хубэйцы»[8], которые никогда не признают поражения и считают, что перец не станет достаточно острым, если его не поджарить в масле по-хубэйски. А хунаньцы отличаются воинственностью, упрямством и настойчивостью. Это любимые всеми потомки воинов древнего княжества Чу.

Развитие торговли и императорские указы, согласно которым талантливые ученые обязаны занимать чиновничьи должности за пределами родной провинции (а их домочадцы следовали за ними и там оседали), привели к тому, что различия между провинциями уменьшились. Но общая тенденция осталась прежней. Безусловным фактом является то, что северяне в своей основе — завоеватели, а южане — торговцы. Среди всех узурпаторов, кто силой захватил власть и создал свою династию, не было ни одного пришельца с Юга, из-за Янцзы. Так возникло традиционное представление о том, что те, кто ест рис, т.е. южане, не могут взойти на «драконовый трон». Это, согласно традиции, привилегия тех, кто ест лапшу, т.е. северян. И в самом деле, кроме основателей династий Тан и Восточной Чжоу, которые пришли с северо-востока провинции Ганьсу (в связи с этим существует мнение, что они тюрки), все основатели великих династий были выходцами из территориально близких горных местностей, т.е. из того района, где проходит Лунхайская железная дорога и который включает восточную часть провинции Хэнань, юг провинции Хэбэй, запад провинции Шаньдун и север провинции Аньхой. Если взять некую точку в районе Лунхайской железной дороги в качестве центра и провести окружность радиусом в несколько километров, то внутри этой окружности как раз и окажутся места рождения этих императоров. Основатель династии Хань был выходцем из уезда Пэйсянь (современный Сюйчжоу), династии Цзинь — из провинции Хэнань, династии Сун — из уезда Чжосянь в южной части провинции Хэбэй, а Чжу Юаньчжан — основатель династии Мин — был выходцем из Фэнъяна в провинции Аньхой.

В наше время, кроме чжэцзянца Чан Кайши (история его рода еще не изучена), большинство генералов — выходцы из провинций Хэбэй, Шаньдун, Аньхой и Хэнань, т.е. опять-таки из района Лунхайской железной дороги. Выходцы из провинции Шаньдун — это У Пэйфу, Чжан Цзунчан, Сунь Чуаньфан, Лу Юнсян; из провинции Хэбэй — Ци Сюэюань, Ли Цзинлинь, Чжан Чжицзян, Лу Чжунлинь; из провинции Хэнань — Юань Шикай, из провинции Аньхой — Фэн Юйсян и Дуань Цижуй. Провинция Цзянсу не произвела на свет великих генералов, но дала нам несколько прекрасных служащих отелей и официантов. Полвека тому назад провинция Хунань, расположенная в центре Китая, произвела на свет Цзэн Гофаня, что является исключением, подтверждающим общее правило. Этому первоклассному ученому и генералу, из-за того что он родился южнее Янцзы и вырос на рисе, а не на лапше, судьба судила стать лишь знатным сановником, а не основателем новой династии. Последнее требует известной удали и размаха, своеобразной привлекательности, характера настоящего авантюриста, требует определенного таланта. Человек, обладающий таким талантом, любит войну и хаос, презрительно относится к честной игре, к знаниям и конфуцианской этике ровно до тех пор, пока сам не сядет прочно на трон, чтобы насаждать конфуцианский монархизм — эту крайне полезную для трона концепцию.

Необузданный, грубый Север и деликатный, нежный Юг — эти различия можно обнаружить в языке, музыке и поэзии. Сравнивая мелодии провинции Шэньси и города Сучжоу, можно заметить, что музыкальный ритм в мелодиях Шэньси отмечен ударами деревянных кастаньет. Мелодии здесь звонкие, высокие по регистру, напоминающие песни швейцарских Альп и вызывающие у слушателей ассоциации с завыванием ветра в горах и суховеев в степях. Сучжоуские же мелодии звучат в низком регистре и больше напоминают грустные причитания, нечто среднее между стоном и сопением, в них много гортанных и носовых звуков. Эти мелодии легко могут вызвать ассоциации с затрудненным дыханием астматика. Эти ставшие привычными вздохи и стоны имеют особые тембр и ритм. Пекинскому диалекту свойственны звонкость и четкость ритма, чередование сильной и слабой доли — и это радует слух. У сучжоуских женщин голоса мягкие и нежные, они как бы сладко воркуют, у них много огубленных гласных, ломаных тонов, пафос мелодии выражают не сильные взрывные согласные, а протяжные звуки в конце предложений.

Рассказывают, что полковник с Севера, инспектируя солдат из Сучжоу, не мог их сдвинуть с места командой «Шагом марш!». Капитан, который долго жил в Сучжоу, оценив ситуацию, попросил разрешения отдать команду по-своему. Получив согласие, он, вместо того чтобы, как полагается, зычным голосом скомандовать «Шагом марш!», нежно и деликатно, с настоящим сучжоуским акцентом произнес: «Ша-а-а-го-о-ом ма-а-а-а-а-арш, ну, пошли, родимые». И что же? Сучжоуская рота пошла.

В поэзии подобное различие становится еще очевидней, особенно в IV-VI вв. В те времена Северный Китай впервые был покорен степными варварскими племенами. Образованная часть китайского населения мигрировала на Юг страны. Именно тогда в южных районах стала популярна сентиментальная любовная лирика. Многие правители Южных династий были незаурядными поэтами-лириками. В народе получили развитие своеобразные любовные напевы цзые гэ («песни полуночи»). Эти печальные стихи сравнивают со свежей, наивной поэзией Севера. Вот что поется в популярной песенке анонимного поэта Юга:

Убить петуха, который все время поет! Застрелить раннего вестника рассвета! Хочу, чтобы сплошной мрак Длился до утра следующего года!

Еще одна песня:

Дороги грязны, и на них нет людей, Несмотря на мороз, я пришел к тебе. Если ты мне не веришь, Пойди — увидишь следы на снегу.

В эпоху Южная Сун (1127—1279) получили развитие стихи, написанные в особом лирическом жанре — цы. В них описываются душевные страдания женщин в задних покоях, красные свечи, облитые слезами, душистые румяна и карандаши для бровей, шелка и пологи, жемчуга и весна, которую уже не вернуть, статные любовники, изнуренные возлюбленные. Те, кто создавал подобные душещипательные стихи, естественно, должны был потерпеть поражение от тех, кто писал искренне, без всяких прикрас. Вот картина суровой северной природы:

У реки Чэлэ, под горой Иньшань, Небо, словно перевернутая чаша, накрыло собой просторы. Небо синее-синее, И земля огромна. Ветер дует, пригибая траву, И видны овцы и коровы.

Одному генералу с Севера после тяжелого поражения именно эта песня помогла снова собрать свое войско и повести его в бой.

Для контраста с любовной лирикой Юга приведем строки, воспевающие приобретение нового меча:

Купленный только что меч имеет длину пять футов, Он висит на средней поперечной балке. Я точу его три раза в день, Я не променяю его и на пятнадцать девушек!

В другой песне, дошедшей до нас, читаем:

Я вижу вдали реку Мэнцзинь, Грустные тополя и ивы застыли в тихой благости. Я сын Монголии, Я не знаю китайских песенок. Хорошему всаднику нужен быстрый скакун, А быстрому скакуну — хороший всадник. Когда он скачет в клубах пыли, Ты можешь узнать, кто победил, а кто проиграл.

Эти песни цитировал Ху Ши в подтверждение аналогичного тезиса[9]. Подобная поэзия позволяет нам шире взглянуть на рассматриваемые темы, глубже понять разницу между людьми Севера и Юга, составляющими китайскую нацию; наконец, приближает нас к пониманию того, почему нация, которая две тысячи лет отбивала земные поклоны и проживала в покоях, нация, чья цивилизация не имела популярных видов спорта, избежала социальной и национальной деградации, постигшей Египет, Грецию, Рим и другие древние цивилизации. Как удалось избежать подобной судьбы Китаю?

Деградация

«Деградация» — термин, который легко может ввести в заблуждение, поскольку его значение имеет относительный характер. С тех пор как изобрели унитаз и пылесос, современному человеку представляется, что мерилом моральных норм людей служит их чистоплотность, и он полагает, что собака — существо более цивилизованное, так как раз в неделю моется, а зимой надевает комбинезон. Я слышал, как один сердобольный иностранец сказал: китайские крестьяне «живут как скоты». И если бы он захотел выручить из беды этих китайцев, то первое, что бы он сделал, так это устроил в их жилищах и отхожих местах всеобщую дезинфекцию.