Глава 2

Раньше я никогда не задумывалась о страхе всерьез.

О животном страхе, который пронизывает тело вплоть до ледяных мурашек, до прерывистого дыхания, без возможности вздохнуть полной грудью, до холодного озноба дрожащего тела и мистического шевеления седеющих волос.

Благодаря войне я осознала, что у страха целое множество оттенков и полное отсутствие границ.

Мамка всегда говорила мне, что я сильная. Что смогу перетерпеть любую боль и пережить различные непредвиденные ситуации. В отличие от Аньки, которая при любом раскладе впадала в панику, граничащую с истерикой. Она говорила мне, что силой духа я пошла в нее, но по-прежнему продолжала любить Аню так, словно та ее единственный ребенок, и я не воспринимала ее слова всерьез. Возможно, таким образом она пыталась мне доказать, что я и не нуждалась в ее поддержке… ведь я настолько самостоятельна и самодостаточна, что вполне могу обойтись без материнской любви и заботы?..

Я не переставала задаваться вопросом: а в чем же была моя сила? Как она проявляется и почему судьба обязательно должна уготовить мне испытания? Почему с самого детства я терпеливо глотала боль и слезы при любом падении, ссадине, незаслуженной тройке по математике, стойко полола огороды под палящим солнцем, ни разу не посетовав на изнурительную жару… В то время как Анька сразу же лила слезы, бросала лопаты посреди огорода, недовольно кричала, ворчала на плохую погоду и учителя, который якобы нарочно ставил ей плохие оценки. Она опускала руки после первой неудачи, а затем тут же бросалась в объятия матери, которая ее утешала, мягко поглаживая по голове.

Я всегда злилась на мамку. Много лет хранила эту горькую детскую обиду где-то глубоко в сердце. Мой детский разум никак не мог понять того разделения, ведь что мне, что Ваське — нашему младшему брату — с самого детства не хватало простого материнского тепла. Мать била себя кулаком в грудь и утверждала, что Васька должен вырасти настоящим мужчиной: он не имел права плакать, ворчать и жаловаться… и конечно же ему вовсе не нужна была материнская ласка. А в мою сторону летели совершенно нелепые, по-моему мнению, обвинения. Мать утверждала, что я слишком черства, холодна и прямолинейна. Уверяла, что я чересчур отстраненно отзываюсь на различные события, мне плевать на родную сестру, я не люблю собственную мать, и мой хмурый убийственный взгляд погубит не одного мужчину.

Все восемнадцать лет она твердила, что меня такую никто и замуж не возьмет. Что мужики будут носом воротить и побегут в объятия других более покладистых и покорных женщин, умеющих ублажать и одаривать любовью. Ей и в голову не приходило, что у меня не было достойных примеров того, как нужно правильно преподносить себя в обществе, как общаться с противоположным полом и даже как правильно выражать чувства. Она вовсе и не подозревала, что я ее полноценное зеркало со всеми вытекающими последствиями.

Но все это было до войны и потери матери.

Стойкость, смелость и сила духа вмиг испарились, как только на нашу землю вступил немецкий сапог. Ведь ни одна война не обходилась без того животного ужаса, седеющих волос и полного переосмысления жизненных ценностей.

После нее еще никто не возвращался прежним.

Когда мы вернулись с похорон матери и еще нескольких женщин, которых знали всю жизнь — родные стены дома давили и угнетали. Отныне нам суждено было жить без матери. Три дитя, полностью опустошенные ее могилой и внезапной гибелью, свалившейся на молодые плечи. На похоронах Анька рыдала как сумасшедшая, обнимая самодельный крест на могилке, Васька всю церемонию стойко терпел, но под конец не выдержал и смахнул навернувшиеся слезы, а я… молча стояла и не могла поверить, что все происходящее было не страшным сном, который закончится в одночасье, а суровой, ужасающей действительностью.